Неладная сила - стр. 72
– Это верно – молчать! – покаянно вздыхал Хоропун.
Что уж тут спорить?
Легче было думать, что они по небрежности упустили счастье, позволили серебру превратиться в гнилые листья, чем что все это был один морок и они, как два помешанных, ползали по земле и совали за пазуху всякий лесной мусор…
Два приятеля сидели на опушке, глядя, как сумежские девки водят первый в это лето хоровод. Девки светились от предвкушения летних игрищ, но оба ловца счастья смотрели на них, как на пни горелые. Всеми их мыслями владела вчерашняя неудача. Демка забыл свои сомнения – уж очень хорошо помнилось ощущение холода и тяжести серебра в руках. Хоропун, чучело, своими «ой» и болтовней сглазил клад, а ведь был уж в руках! За пазухой! Сейчас бы все Сумежье вокруг них толпилось, дивясь удаче. А теперь сидят, усталые, как черти, кости ломит, а в руках по-прежнему пусто. Да еще и Хоропуна домашние чуть не побили. Когда тот наконец собрался с силами выползти из кузницы и наткнулся на них, ведущих свою Пеструху и овец в стадо, Хриса и Агашка вдвоем на него напустились. У кого же это он, блудоум такой, ночевал, у какой зазорной бабы? От блудни на заре воротился, и не стыдно жене в глаза смотреть? И пошли, и пошли… Демка малодушно бросил приятеля и сбежал, радуясь, что у него такого хоть «счастья» нет. Помочь тут нечем: начни они рассказывать про клад, и ему веры будет не больше, чем Хоропуну. Лучше уж не срамиться.
С Егорьевым днем началась Зеленая Пятница – пять праздничных дней в честь наступившего лета. Назавтра отмечали Весенние Деды. С утра всякая семья ходила по могилки к своим дедам на кладбище близ Сумежья, и далеко разносились пронзительные вопли окликания покойных – чтобы на том свете услышали. Вечером мужчины собрались на опушке у бора Тризна. Развели костры, зарезали трех барашков, отнесли головы и ноги к ближайшим курганам, а мясо стали жарить. Сидели на расстеленных кошмах, передавали по кругу ковши пива. Пришел и Егорка-пастух: крепкий старик с дубленым лицом и седой бородищей кустом. При нем и здесь был батожок и две серые желтоглазые собаки; они так точно выполняли его приказы, отдаваемые взглядом, что казались продолжением его самого. Скотина, сегодня второй день выгнанная пастись, его присмотра не требовала: по его зову она к вечеру собиралась сама, и никакой лесной зверь ее трогал. Обычно пастух почетом не пользуется: на должность эту берут или подростков, или маломощных стариков, или каких увечных, или дурачков. Своего пастуха сумежане весьма ценили и уважали за особое умение договариваться с лесными хозяевами и сберегать стадо. Егорку никто не помнил молодым: даже нынешние старики застали его уже седобородым, семьи и родных у него никогда не было, в летнюю пору он жил в избенке на краю выгона. Считался в самых «знающих» людях в волости, и к нему приходили за помощью даже издалека, если в лесу пропадала скотина или люди.
– Как ты, Егорка, выучился так ловко скотину водить? – с завистью расспрашивали пастуха молодые мужики. – Сидишь тут себе, пиво пьешь, пирогом заедаешь, а коровы сами по себе гуляют.
– А вот так! – охотно рассказывал Егорка. – Семи лет я сиротой остался, в девять послали меня с пастухами. А коров тогда было людно в Сумежье – десятков пять или шесть. Два дня сходил со мной старый пастух, дядька Вертяй, а на третий послал меня одного. Мне боязно – как я один такое стадо уберегу, малец? Сижу, реву, что твоя корова. Глядь – идет из лесу седенький старичок. Спрашивает: чего ревешь? Я ему: боюсь, мол, коров не уберегу, меня вздуют. Он спрашивает: а хочешь пастухом быть? Хочу, говорю, чем же мне еще кормиться, сирота я. Ну, говорит, дай мне твой поясок. Дал я ему. Он его взял, пошептал над ним, мне назад дает. Вот, говорит, утром распускай – коровы разойдутся. Вечером затяни – сойдутся назад. А на ночь сымай. Он ушел, а мне любопытно: затянул поясок. Коровы из лесу ко мне бегом, как лоси, ломятся, чуть самого не затоптали. Так и делаю с тех пор.