Неисправимый бабник. Книга 1 - стр. 6
– Сто рублей. По-моему, это цена стандартная, – сказал Витя, входя во двор.
– Садись, побалакаем, – предложил хозяин. – Оно бы, конечно, не мешало: пенсия у меня небольшая, работать уже не могу, а идти сторожем – далеко добираться. Может, мы и поладим. Ты мне сразу пондравился. Там, глядишь, племяха подрастет, зятем станешь. Этот дом наш целиком. Во второй половине никто не живеть. Скажи, добрый молодец, откуда ты приехал?
– С далекого запада, – сказал Витя.
Лицо хозяина помрачнело, глаза налились злостью, худые пальцы сжались в крепкие кулаки.
– Так ты, значит, бандер? Нет, тогда мы не договоримся. Нет-нет, у меня ничего не сдается. Западники – плохие люди. Они наших восточных парней считают за москалей, своих заклятых врагов. И потом, они против соцьялизьмы. К Западу тяготеете вы, к мериканскому имперьялизму. Лезете к нам, как тараканы…
– Чем западники провинились перед вами лично?
– Ничем.
– Вас обидел кто?
– Нет.
– Чем они вас так напугали, оружием?
– Та ни.
– Кошелек у вас отобрали?
– Та ни.
– Кто-нибудь из них оскорбил вас или ограбил?
– Такого не було. Я один раз отдыхал в Моршине, это недалеко от Львова.
– Ну и что?
– Так, не понравились они мне: никто из них перед памятником Ленину не останавливается, никто ни разу цветы к подножью не принес. Не любят западники соцьялизьм, и все тут. И нас, восточных, не любят. Да и люди о них плохо говорят.
– Как же можно охаивать своих братьев по крови, ведь все хохлы, что восточные, что западные, – все братья. Может, кому-то выгодно, чтоб восточные украинцы косо смотрели на западных и наоборот, вы не задумывались над этим?
– А зачем я буду думать, пусть думает партия и ее ЦК. Хрящёв пущай думаеть об этом, а я что знаю, то и говорю: партия сказала, газета написала, значит, так оно и есть. Бывай, парень, больше балакать нет смысла. Фатиру я не сдаю и даже не подумаю, это я так, сперва пошутил немного. Опосля шутки докатился до идеологии, а идеология, брат, это такая штука… Нет, нет, лучше нет. Бывай, паря.
Витя сел на велосипед и поехал дальше. Мелкие частицы пыли висели в воздухе. Стоило подуть небольшому ветерку, и пыль – столбом.
Поздно вечером он вернулся к чужой халупе ни с чем. Поев абрикосов с хлебом, ушел к Днепру. Там была вся семья деда Афанасия. Старший сын вялил рыбу. Когда стемнело, все встали и ушли. Алла осталась. Она лежала на горячем песке в одежде, едва прикрывающей ее потайные места.
– Иди ко мне, – сказала она, когда все ушли.
Витя уселся рядом.
– Пойдем купаться? Снимай с себя все.
– Ты что, Алла?
– Глупый. Здесь никого нет, только мы вдвоем. Ты меня боишься?
– Нет, не боюсь. Но если мы оба разденемся, я тебе сделаю ребенка. У тебя начнет расти животик, – что ты тогда делать будешь? Кроме того, ты несовершеннолетняя. Если я тебя сделаю женщиной, меня могут судить.
– Разве? А я не знала. Ну, тогда давай целоваться, – сказала она, схватила Витю за руку, потянула на себя и впилась в него губами. – Ой, как сладко! Давай целоваться до самого утра!
– До утра нельзя. Мать начнет беспокоиться, сюда может прийти, скажет: «Приютили, а он девочку совращает», – сказал Витя, вставая.
Алла поднялась молча, не выпускала руку своего кавалера, к которому теперь прилипла как банный лист, всю дорогу щебетала, а ночью, когда все заснули, пришла к Вите в солому, под абрикосовое дерево, чтоб целоваться.