Недетские истории - стр. 3
Потом началась война, пришли тяжелые времена. Взяли в долгий кредит швейную машинку компании «Зингер» и стали шить белье для армии.
В свои 13–14 лет Тоня научилась кроить и строчить на машинке и старалась не отставать в работе от старших. Это умение и эта швейная машинка потом не однажды выручали ее в жизни. К 1917 году кредит за машинку еще не был выплачен, и Тоня была страшно довольна, что компания «Зингер» прекратила свою работу. Это был, пожалуй, единственный случай ее положительного отношения к революции.
Во всяком случае, все бабушкины воспоминания делились на две неравные части: до и после семнадцатого года. Сейчас я понимаю, конечно, что в том году ей исполнилось только 16 лет и что дореволюционное время – это время ее недолгого и не самого счастливого, но – детства.
Очень скоро Тоне уже не на кого будет опереться: в 1918-м, во время корниловского наступления, случайным снарядом будет разрушен родной дом, в 19-м от тифа один за другим умрут родители.
Я не помню, чтобы бабушка хоть когда-нибудь плакала. Ни от боли (а только на моей памяти она бывала тяжело больна), ни от утрат. Одна за другой уходили из жизни ее «девчонки», подруги, а она, узнав очередную печальную весть, деловито интересовалась, нужно ли помочь, и отправлялась успокаивать родственников. Бабушка Тоня не ладила с моим отцом, они ругались, иногда сильно, но после этих ссор заплакать, кажется, был готов папа, а не наша железная старушенция. Мы с сестрой тоже побаивались ее: бабушка была строгая, постоянно заставляла нас мыть полы, вытирать пыль, собирать разбросанные вещи. Она не выносила грязь и всю жизнь боролась с ней, как с личным врагом. Сколько помню, на ее кровати всегда лежало белоснежное покрывало с таким же белоснежным кружевным подзором. Для достижения такой немыслимой белизны бабуле приходилось подолгу кипятить белье в большом чане на плите – у нас тогда еще не было даже примитивной стиральной машины.
С ранней весны до глубокой осени продолжались работы на огороде. Это было наше проклятие – кусочек земли на краю города, за Египетскими воротами. Там все время надо было что-то делать, а заниматься прополкой, поливом или сбором колючего крыжовника хотелось нам крайне редко. Бабушка ругалась, называла дармоедами, грозилась не дать зимой даже ложки варенья. На самом деле это крохотное хозяйство здорово выручало нашу семью во времена всеобщего дефицита: зимой на ура шли закрученные бабулей огурцы, клубничное и малиновое варенье, а яблочная «пятиминутка» была изумительной начинкой для пирогов, которые пекла все та же бабушка. Из яблок и крыжовника Антонина Ивановна делала домашнее вино. Помню большие бутыли с отводными трубками, в которых дозревал напиток. Эту фруктовую бражку потом с удовольствием пробовали все наши гости.
Все детство мы с сестрой щеголяли в платьях, сшитых бабушкиными руками на той самой старенькой зингеровской машинке. Она перешивала для нас свои и мамины старые платья и пальто, ухитряясь без выкроек и модных журналов смастерить (судя по сохранившимся фотографиям) вполне симпатичные наряды. А еще бабуля была стихийной ненавистницей советской власти.
Помню, что в детстве меня смущали ее язвительные замечания по поводу, например, партийных обещаний. Коммунистическое завтра в ее представлении выглядело общим бараком, где все равны в своем праве на работу и плошку баланды в обед. Мы с сестрой возмущались такими сравнениями, нас в школе учили другому, а бабуля только усмехалась и приговаривала: «Сами увидите, я-то, к счастью, не доживу». Антонина Ивановна в принципе не верила ничему из того, что говорила наша советская власть. Повзрослев, я поняла, почему: бабушка прожила долгую жизнь и никогда за все эти годы не видела от государства помощи, скорее наоборот.