Нечаянный рай. Путешествие к истокам (сборник) - стр. 23

Известно множество и других историй – скорость, как потеря души. Например, индейцы, нанятые для восхождения на гору в Мексике, после нескольких дней пути внезапно останавливались и отказывались идти дальше… На вопрос – почему, они отвечали – наши души отстали от нас, мы должны их дождаться.

Это – абсолютная правда. Душа отстала – мы должны ее подождать.

Но когда ты летишь на бешеной скорости – твоя больная, продырявленная, измученная душа не только не поспевает за тобой – она отлетает очень далеко, как звук, отстающий от сверхзвукового лайнера.

Скорость, когда ты сам ею управляешь, – это рассоединение с душой, которая всегда отстает, не поспевает, как хромоножка. Но при этом – ты понимаешь, что она недалеко, рядом, ты не бросил ее, но ты жаждешь потерять свою мучительную идентичность, развоплотиться – и забыть ее навсегда – измениться, стать совсем другим – навеки!

Но все равно, она с тобой, недалеко – твой дух, твоя сущность, твоя карма – совсем рядом. Чуть позади, и когда ты остановишься, она вернется к тебе. Ты жаждешь ее бросить, но, в конце концов, она тебя настигает. И она уже чуть-чуть другая – не та, что была прежде. И поэтому – ты уже немного иной, уставший, но преображенный.

Другая душа – и иной человек.

Скорость – это идеальный психотерапевт и психоаналитик, это своеобразный наркотик, психотропный препарат, который, впрочем, требует дальнейшего увеличения дозы, – лучшего я не встречал. Но скорость это и риск, это присутствие смерти («дромология» Вирильо происходит от слова dromos – бег, путь). Он идеальный исключительно тогда, когда ты сам владеешь этой скоростью – и берешь все риски на себя.

Скорость – это не только опасность и «адреналин», но на пустынной трассе это переход в иное, почти метафизическое измерение. И если после долгого пути не прошла усталость, остается свернуть с дороги и броситься в ледяную воду безлюдного лесного озера, чтобы смыть с себя всю муть, что еще не отстала после города. И на берег ты выходишь новым Адамом, очищенным и преображенным.

Скорость и вода – все, что нам осталось в этом мире.

Поэтому, как бы мы не ругали технику и ее некрофильский характер – автомобиль в стране с бесконечными горизонтами приобретает черты вполне сакрального объекта. Он позволяет преодолевать вековечный ужас неподвижности, дает магическую власть над необозримыми пространствами, распыляющими и подавляющими затерянного среди них маленького человека.

P.S. Как это ни странно, из автомобиля психологически даже звонить легче – особенно, если разговор предполагает возможный конфликт, стресс или нечто подобное. Неприятный звонок – и ты бросаешь трубку, нажимаешь на «газ» и мчишься вдаль. Что-то осталось, но главное – почти забыто. Ты уже в другой реальности.

И за мною не токмо, что драная голытьба,

А казной – расшибусь,

Вся великая, темная, пьяная.

Окаянная двинется Русь…

Максимилиан Волошин «Стенькин Суд»

С исторической точки зрения на русское язычество можно взглянуть совсем по-другому.

Либерализм возник в Британии, своим происхождением он обязан родовому поместью gentleman’a и регулярному английскому парку.

Если ехать на псковщину из Питера по киевской трассе, то верст через пятьдесят в селе Рождествено по левую сторону на холме возникнет обветшавшая усадьба (недавно, впрочем, сгоревшая и частично отстроенная заново) с остатками роскошного парка – бледный призрак несчастного российского либерализма. Когда-то в этих благословенных краях между фамильным имением баронессы фон Корф и усадьбой Рукавишниковых появились побеги отечественного «конституционно-демократического» свободомыслия и здорового индивидуализма, которые Владимир Дмитриевич Набоков со товарищи столь упорно пытались привить российскому «соборному» дичку. Все источники рисуют необыкновенно благородный образ: просвещенный барин, бережно обращавшийся со своими крестьянами, богач, англофил, денди, в недавнем прошлом близкий ко двору, мужественно защитивший в 1922 году в Берлине апостола либерализма Павла Милюкова, был, в своем роде, «умеренным революционером», всячески демонстрировавшим неприятие самодержавной власти. «Став одним из лидеров конституционно-демократической партии, мой отец тем самым презрительно отверг все эти чины, которые так обильно шли его предкам. На каком-то банкете он отказался поднять бокал за здоровье монарха – и преспокойно поместил в газетах объявление о продаже придворного мундира», – не без гордости напишет в «Других берегах» Набоков-сын, столь презиравший всякую «политику», «союзы», «партии» и глуповатое революционное фрондерство, но в ностальгической истоме прощавший это своему отцу. Его роскошный особняк на Большой Морской в Петербурге (вокруг него всегда вертелись «назойливые, но безобидные шпики») становится мозговым центром кадетской партии, составлявшей ядро легального освободительного движения. Бесспорно, здесь собирались образованнейшие и благороднейшие люди, адепты конституционного строя и народной свободы. «Мы мечтали мирным путем, через парламент осчастливить Россию, дать ей свободу мысли, создать для каждого обитателя великой Империи без различия сословий и национальности, просторную и достойную жизнь», – вспомнит уже в эмиграции в своих восхитительных по наивности мемуарах «На путях к свободе» барыня-активистка кадетской партии Ариадна Тыркова-Вильямс.