Небо над Патриаршими - стр. 21
– Я, вот, одного не могу понять, – начала я размышления вслух. – У тебя же есть дочь. Сколько ей? Почти двадцать? Или около того. Совсем взрослая уже. И красивая. Ты не боишься, что с ней обойдутся так же?
– А, ведь, скорее всего так и обойдутся, – продолжала я, не дожидаясь ответа. – Влюбится дочь до беспамятства в какого-то нищеброда, уедет за своим счастьем с ним в какую-нибудь дыру… Он будет прикладываться к бутылке, к ее милому личику время от времени, – в порывах неважного настроения. И подсадит на наркоту…
Я прервалась, сглатывая расщепленную порцию яда. На кончике языка уже ждали своей очереди еще пара ярких и прозаичных картинок, но я все же остановилась… и судя по его реакции, – вовремя. Он резким движением выпрямился, буквально скидывая меня со своей руки.
– Боюсь! – зарычал он мне в лицо, когда я повернулась. – Боюсь до черта! Все эти выселки на обучение то в Англию, то в Швейцарию… как ты думаешь? Попытка оградить ее от этого. Сколько я всего этого насмотрелся! Всего этого… – он запнулся, будто искал подходящие слова. – Столько этого блядства! Сколько им пользовался сам! Сколько всего сам творил! Тебе не передать! Да, ты и не представишь даже! – он содрогался всем телом, едва сдерживаясь, чтобы не сотворить нечто непоправимое и в мой адрес. Но сдерживался. Но все же сдерживался…
Я сидела неподвижно. И понимала, что сама того не ожидая, сковырнула сейчас нечто особенно болезненное. Попала, как говорится, в самое яблочко.
– Я оградить ее хотел, – рычал он с новым усилием. – От всего этого. От участи ее матери. От себе подобных. Думал, там другие люди, другой уровень – все иначе. Думал… – с рывком отчаяния он пнул ногой лежавший на земле сучок и безвольно опустился на спинку лавочки.
– Чего боишься, то тебя и накрывает, – сделала я попытку погасить пожар.
– Уже накрыло. Сполна, – ответил он безвольно и уставился в пространство перед собой.
Я осторожно подсела ближе и положила ладонь ему на плечо. Он рефлекторно дернулся, но отстранять мою руку не стал. Лишь еще больше обмяк и ссутулился.
– Что ты носишь там в себе? Поведай, – обратилась я.
– Тебе это зачем? – цинично бросил он.
– Мне не безразлично, что с тобой происходит. Что там за камера пыток, в которую ты сам себя заточил? – я указала в область его солнечного сплетения. – Рано или поздно тебе потребуется вытащить ее содержимое наружу. Ты не сможешь всю жизнь носить это в себе. Тебе придется поделиться, высказаться. Так кому, если не мне?
Он продолжал сидеть неподвижно и таращиться перед собой. Я смотрела на него безотрывно, мне становилось не по себе…
Есть такой особый вид боли. Она проникает и становится частью, почти родной. Она прорастает в нейронные сети мозга, сворачивается клубками спазмов на теле и оседает хроническим неврозом. От нее невозможно избавиться. Ее можно лишь заглушить на время. Или же вырвать, ампутировать, прижечь… пока она не отравила весь организм. Но на это нужно найти смелость. И мужество. Много смелости. И много мужества…
– Исповедь, говорят, приносит искупление, – неловко заговорил он. – Мне же содеянного не искупить.
– Что произошло? – уже с напором я повторила вопрос.
– Она покончила с собой, – сказал он.
И я буквально физически почувствовала, как в нем что-то оборвалось. Я не знала, чем ему помочь. Не знала, нужна ли ему была эта помощь. Я лишь смотрела на него с сочувствием. Смотрела так, будто клала ласковую руку на его плечо. Плечо палача, которому внезапно выдалась минута передышки в своем отточенном ремесле.