Неаполь, любовь моя - стр. 15

Я ничего не видел, кроме автобуса, ярко-оранжевого, как апельсин.

Раздался скрежет, потом удар, что-то вроде взрыва, ноги чем-то придавило. Ремень натянулся, я влетел лицом в рулевое колесо, серое и твердое.

Я сидел неподвижно, лицом к соседнему сиденью, пытаясь понять, жив я или уже нет.

Бардачок открылся, и я увидел, что его содержимое – бумаги, диски, документы – выпало и рассыпалось по коврику и пассажирскому креслу. Капли дождя шумели по крыше и лобовому стеклу, приглушая музыку по радио. Пела женщина. У нее был немного хриплый голос, и я понял, что еще не умер, но не могу пошевелиться. Потом кто-то открыл водительскую дверцу и вытащил меня наружу. Медленно довел меня до балкона. Мне помогли сесть, спиной к опущенным рольставням.

– Все в порядке? Что-то болит? – спросили меня, но я не смотрел ни на кого, не отвлекался и не отвечал.

Я засунул в рот пальцы и принялся пересчитывать зубы, проверяя, все ли на месте. У меня болело все тело, и особенно лицо. Я не плакал и был в шоке, застряв в мгновении, которого не существовало в реальности. Мой взгляд блуждал по сторонам, пока не наткнулся на то, что осталось от машины. Передняя часть была смята в лепешку. Капот открылся, из мотора валил белый дым.

– Вызовите «скорую»! – крикнул кто-то.

Черт бы побрал эту смерть, подумал я.

Огромные сосны шелестели под ветром, будто наряженные в юбки из невесомого атласа. Я лежал на кровати и смотрел на деревья, чаще всего по ночам, потому что если дни в больнице казались долгими, то ночи тянулись еще дольше. Прозвенел звонок, потом раздались стон, шарканье тапочек медсестры, после этого было сложно опять уснуть, зная, что кто-то умирает или случилось еще что-нибудь в таком духе.

В больнице я провел четыре дня и три ночи, но только первый день казался бесконечным. Рентген, компьютерная томография, в очереди я на кресле-каталке, приехали мои родители, мама плакала.

– О чем ты думал? Ты мог разбиться насмерть! – вскрикнула она, а я попросил ее привезти мне ноутбук и наушники.

Я лежал на кровати, переслушивал дискографию «Cure». Моим любимым альбомом так и остался «Disintegration», все остальные альбомы, которые вышли после 1989 года, за исключением нескольких песен с разных дисков, можно было вообще не слушать.

Удар был сильным. Меня осматривали на предмет повреждений, но сильнее всего болела спина. Поперек груди был кровоподтек, очертаниями повторяющий ремень безопасности, и врач мог бы принять меня за автомобильное сиденье в человеческой оболочке. Он взял мою карточку, прочитал и тут же исчез, даже не взглянув на меня.

Отношение поменялось, когда пришли результаты анализов. Врач заставил пересдать их, потом сравнил с предыдущими. Посмотрел на меня и перестал сомневаться:

– А ты определенно большой любитель выпить. Продолжишь в том же духе, и выпивка убьет тебя быстрее любой аварии.

Я ничего не сказал.

– Работаешь?

– Нет.

– Женщины?

– Тоже нет.

Врач засунул руки в карманы халата. Потом вытащил одну и потер лоб.

– Ты из тех, которые предпочитают выбросить то, что сломалось, а не пытаться починить. – Он повернулся, чтобы уйти, и добавил: – Бедняга.

Среди тех, кто лежал со мной в одной палате, был один старик, Джерардо, с которым мы иногда разговаривали. Я звал его «дядей», из носа у него росли длинные седые волосы, переходящие в усы. Он лежал в больнице уже шесть месяцев. Ничего о себе не рассказывал, только повторял: