Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак - стр. 30
Катерина Петровна молча разделась и тотчас же легла в постель. Муж долго еще возился в гостиной и в кабинете, но, когда пришел в спальную, жена не спала. Она при свете свечки, поставленной на ночном столике, читала книгу.
– Послушайте, Порфирий Васильич, – начала она. – Лягте сегодня спать в кабинете, оставьте меня одну в спальной.
– Это еще зачем? – удивился он. – Спальная общая, и я имею на нее такое же право, как и вы.
– Но я у вас как милости прошу. Не могу я с вами вместе, не могу… Или вы оставайтесь здесь спать, а я к вам в кабинет на диван уйду.
Порфирий Васильевич недоумевал. Он пожал плечами и вздохнул.
– Вот это новость для меня, – проговорил он.
– Прошу вас, потешьте меня, – упрашивала Катерина Петровна. – Мне сегодня нездоровится.
– Нет-с, не потешу. Зачем же я буду тешить непокорную жену! От вас только и слышишь одни неприятности.
Он начал раздеваться. Катерина Петровна вскочила с постели, завернулась в одеяло, схватила подушку и опрометью бросилась в кабинет.
– Стой! Стой! Куда ты? – закричал Порфирий Васильевич, бросившись за ней в кабинете в одном сапоге, но она уже захлопнула дверь и заперла ее на ключ.
Порфирий Васильевич ошалел.
– Отопри сейчас! – кричал он, шевеля ручку двери.
Ответа не последовало.
– Отвори, Катя! – раздавался его голос,
Но она молчала. Он понизил тон и продолжал:
– Но понимаешь ли ты, мне нужно в стол сходить. У меня там вещи, чужие заложенные вещи.
За дверями хранилось упорное молчание. Он стал говорить ласково:
– Катюша, голубушка, отопрись. Ну пожалуйста, отопрись.
Результат просьбы был тот же.
– Так ладно же, я с тобой завтра поговорю серьезно! – воскликнул он, удалился в спальную, лег в постель, но ему не спалось.
«Это черт знает, что за своенравная бабенка такая! – думалось ему. – Никак я ее подчинить себе не могу, никакой на нее управы не находится. Я и так, я и эдак – ничто не берет. А еще в некотором роде образованная, полированная женщина! Да отец-то ее и мать хоть люди и серые, невежественные, а куда лучше ее и сговорчивее. Тех хоть запугать можно чем ни на есть, и они сейчас сократятся, а у этой какая-то особенная неукротимая строптивость. Ну, что я ей, в сущности, сделал? Решительно ничего, кроме хорошего. Из серой семьи в благородные дамы вывел, а она этого не хочет даже и чувствовать. Нет, надо ее сократить, надо! Нужно принять решительные крутые меры, а то ведь эдак она просто на шею сядет и ноги свесит», – решил он, перевернулся на другой бок и силился заснуть, но спать не мог.
В голову лезли уже другие мысли.
«Не набедокурила бы она что-нибудь у меня там в кабинете! На столе я оставил два серебряных портсигара, которые взял в залог. Не поломала бы она их или не выбросила бы их за форточку! От нее станется. Она озорница. Фу! Да и шапка бобровая там же в кабинете на столе лежит, которую я принес на днях из канцелярии. Пожалуй, ведь из озорничества и шапку разорвет или спалит на свечке, а шапка пятьдесят рублей стоит».
Порфирий Васильевич соскочил с постели, подбежал к запертым дверям кабинета и, постучавшись в дверь, говорил:
– Катя! Катенька! Голубушка! Ты там спать спи, но, бога ради, ты с моими вещами поосторожнее. Пожалуйста, поосторожнее… Там шапка, портсигары… Попортишь, так ведь мне потом отвечать придется. Смотри же, милая… Пожалуйста… Чтоб все ни-ни… А ежели попортишь, то я завтра уж и не знаю, что тебе сделаю! – переменил он вдруг просительный тон на угрожающий, стукнул в дверь кулаком и опять отправился к себе в спальную.