Не упусти - стр. 19

– Мам? – шепнула Сорока в темноту. Ее рука нащупала на стене выключатель, и комната мгновенно залилась светом.

Мать лежала на ковре рядом с кроватью, полураздетая, с блузкой на шее и голой грудью, свисающей из лифчика.

Взгляд Сороки застыл на груди, потому что кожа вокруг соска и дальше по всей груди была синяя. Бледно-синего цвета.

Рвота образовала вокруг головы Энн-Мэри идеальный нимб. Сорока бесшумно подошла к ней на два шага и заметила пустую бутылку водки. Синева превратила все тело матери во что-то чужое, что-то, чего Сорока не узнавала. Ей пришла в голову дикая мысль о Смурфиках, кошкоподобных существах из фильма Джеймса Кэмерона, о бутылке средства для мытья посуды у них в раковине.

Она опустилась на колени у ног матери и положила руку ей на голень, но затем отдернула отшатнувшись. Никогда еще она не чувствовала такого холода в теле, на мгновение ей показалось, что…

Но нет.

Грудь Энн-Мэри медленно поднималась и опускалась. Вверх-вниз. Медленно. Вверх… Вниз…

Сорока вскочила и метнулась обратно по коридору, споткнулась, упала, подтянулась и пробежала через гостиную к телефону, чтобы набрать 911, хотя тихий голосок у нее в голове подумал: «Подожди. А что, если не звонить? Что, если дать ей умереть? Настолько ли это плохо?»

Но слова Клэр эхом отозвались в ее мозгу: «Ты же никого не убила».

Поэтому Сорока проигнорировала первый голос. Она поступила правильно.

Прокричала свой адрес в телефонную трубку и стала ждать «скорую» на крыльце, как в ту ночь, когда уехала Эрин.

Слышала вой сирен и надеялась, что они найдут ее. А потом стала надеяться, что не найдут. А потом просто ждала, без особой надежды.

Ночь Сорока провела в болезненном освещении приемного покоя – в свете, который больше не увидеть нигде на всей планете.

Она ехала в задней части кареты скорой помощи вместе с матерью. Фельдшеры работали очень быстро, втыкали иглы в кожу Энн-Мэри и разрезали остатки одежды большими острыми ножницами. Сорока прижалась к задней двери и постаралась стать как можно меньше, а Энн-Мэри то дышала, то нет, но не умирала.

Теперь, в приемной, Сорока снова села в коридоре, как обычно, в дальнем углу— подальше от входа. Она вздрогнула от холодного металлического сиденья. Сорока захватила с собой рюкзак, из которого достала желтый блокнот и написала: «Мне всегда тепло».

И снова убрала.

Врачи сказали ей немного, никто толком ничего не объяснял, но не нужно быть гением, чтобы понять, что Энн-Мэри наконец допрыгалась. Наконец допилась до такого состояния, что угодила в больницу. Мэгс представила себе длинную, крепкую, прозрачную трубку, вставленную в рот матери; огромный аппарат, отсасывающий яд из желудка с таким звуком, будто роженица сцеживает молоко в бутылочку. В глазах у Сороки стояли слезы, но она сомневалась, что плачет. Просто думать о посиневшей голой груди матери для нее было чересчур.

Она повесила трубку, когда звонила в 911, хоть оператор и попросила Сороку оставаться на связи. Оператор говорила спокойно, мирно, безмятежно, а Мэгс нужно было не это. Сороке хотелось, чтобы кто-то кричал, чтобы реальность совпала со смятением чувств у нее в голове и чтобы этот кто-то их заглушил. Сердце отбивало ровный ритм, как барабан: черт, черт, черт, черт.

Ей хотелось позвонить Эллисон, но она не могла. Хотелось позвонить Эрин, но она не могла. Хотелось позвонить отцу.