Не поворачивай головы. Просто поверь мне - стр. 7
Днем она в ответ на мои упреки (наша первая сцена!), конечно, все отрицала. Дескать, тот сам приперся, никто его не ждал. Может быть, пьяный. Наутро зачем-то сбегала наверх и потом рассказывала, в каком полнейшем отчаянии нашла того типа, – округляя глаза, в притворном ужасе поводя плечами. И все это с оглядкой на себя, как если б перед ней стояло зеркало, отражающее ее, такую фатальную достоевскую оторву. А я смотрел и видел, что у нее все задатки к тому, чтоб стать порядочной дрянью. Опыт у нее был, конечно, это-то уж я чувствовал, с сожалением понимал. Но была и детскость, открытая порывистая доброта жестов, чистота реакции на зло, на чужое несчастье. Могла быть серьезной, вдумчивой, благодарной мне – и одновременно распахнутой навстречу знакам внимания, исходящим от других людей, посторонних, навязчивых, жадно-доверчивой к успеху, торжествующей в такие минуты надо мною, над всеми нами… Я не был уверен, чувствует ли она эту грань, за которую, как бы далеко ни заходила игра, нельзя заступать – иначе гроб. Она любила загадывать на все, истово верила в фатум, в вовремя выглянувшее солнце и бесповоротно вверяла себя какому-нибудь пустяку: подвернувшемуся такси с зеленым огоньком, едва созревало решение куда-нибудь съездить, отвалившейся подошве туфельки, как грозному предостережению, но не верила в приметы и карты. Она сама себе казалась картой, на которую кто-то поставил, проходной пешкой, которая обязательно выйдет в ферзи, стоит только угадать ведущую ее, творящую волю.
В отличие от нее, недобравшей баллы в тот год в Лит институт, я поступил (ей повезет на следующий). Ей помешал троечный аттестат. Она оказалась закоренелой троечницей, и это меня поразило, я все возвращался к этому открытию, все прикидывал так и эдак, пытаясь понять, какую тень эти неизбежные школьные комплексы могут отбрасывать на ее характер, на их будущее. Правда, учиться ей помешала болезнь, настигшая ее в средних классах.
Тогда я поступил – она нет. Спустя месяц я приехал в ее город, и мы прожили сумасбродную сказочную неделю. Жених-актер был в отъезде. Взявшись за руки, мы гуляли по осенним бульварам и набережной казацкой реки, целовались, просиживали в кафе, поглощая в больших количествах кофе, сигареты, виноград, груши и игристое местное вино. И все это время образ отсутствующего жениха мучил меня своею неопределенностью, как тень, сопровождал каждый мой шаг, нависал надо мною, как шекспировский призрак.
Я снял мансарду в старом деревянном доме у одинокой хозяйки, предоставлявшей комнаты студентам-заочникам на время сессии. И ничего между нами не случилось, хотя все располагало к тому. Я деликатничал, боялся что-то испортить. Был страх, было ощущение неверности, хрупкости всего этого счастья, похожего на сон, убиваемый одним неверным движением руки. Каждое утро я встречал ее в назначенном месте, и, как удар по глазам, ее лицо, всякий раз новое, омытое сном, возродившееся из речной свежести, осенней прозрачной сини, шороха опавших за ночь листьев. Листьев на деревьях, дней, денег в карманах становилось все меньше, и все больше росла тоска. Я исполнял ее детские причуды – вручал сахарную вату, шоколадные батончики за пятьдесят пять копеек. Мы шли гулять куда глаза глядят, пока солнце, пока сентябрь. Пока не приехал жених.