Не отрекаются, любя... - стр. 13
Большая квартира встретила теплом и домашним уютом.
Жизнью, что могла быть у меня, сглотнул Марк ком в горле.
Могла,но не случилась.
В прихожей стояла чужая мужская обувь, там, где могла стоять его. На вешалке два зонта, мужской и женский, спутались цветными верёвками ручек. Детский мяч, что его сын пинал не с ним. Большая игрушечная машина с грязными колёсами, с которой играл без него. Сбитые на носках детские кроссовки…
Чужая жизнь. Чужая квартира. Чужой уют, что создавала его женщина не для него.
Глаза щипало. Грудь жгло. И воздух, мягкий и пропахший её сладкими духами, для него был горьким, колючим и едким, словно Марк вдыхал кислоту.
Он не хотел идти дальше, видеть спальню, а особенно детскую, где не он бессонными ночами качал колыбель своего сына. Но она позвала:
— Достань, пожалуйста, сверху чемодан, — показала Вера на антресоли.
Он снял.
— Бери только самое необходимое. Вещи, одежду, игрушки — всё купим. — Только то, что вам обоим действительно важно.
Она усмехнулась и ничего не сказала.
Он смотрел на её руки, что ловко бросали в открытый чемодан вещи и чувствовал себя чужим.
Вот именно сейчас, когда она была так близко, чувствовал всю глубину пропасти, что теперь лежала между ними. Словно только сейчас, когда смотрел на её руки до него дошли её слова: «Если бы ты сказал, что у меня есть шанс… клянусь, я бы тебя ждала. Хоть всю жизнь. Сколько надо. Сколько угодно. Я бы хранила тебе верность. Я бы одна растила нашего сына…»
Он помнил эти руки, когда на её запястье ещё не было тонкого шрама, что сейчас белел на загорелой коже. Она упала с велосипеда в то первое лето, что они провели вместе.
Он любил завитки волос на её шее, которые скручивались в спиральки и когда их прикрывало жёсткое каре, и когда они отрастали после короткой стрижки, и когда, как сейчас, мягкую копну светлых волос она убирала в узел на затылке.
Он прижимался к родинке на её плече губами, когда она ещё была родинкой, а не светлым пятнышком, что от неё осталось после удаления. Он сам срывал с него лейкопластырь, когда его трусишка сидела с закрытыми глазами.
Он помнил всё, каждый кусочек, уголок, краешек её тела. Он любил её всю и каждую клеточку отдельно. Он плакал вместе с ней над зубом, что ей удалили, хотя он и был молочным, потому что ей было жалко зуб. И ему было жалко, ведь это был её зуб.
Он помнил её девочкой. Он помнил её девушкой.
Помнил первые месячные. Помнил, как росла и округлялась её грудь. Помнил лучше, чем те перемены, что происходили с его телом. Как ломался голос. Как он внезапно вытянулся. Как на подбородке вылезли первые щетинки. Как первый раз побрил подмышки.
Они вместе взрослели. И прорастали друг в друга душами, не представляя, что однажды расстанутся. Она не представляла, а он…
Он всё испортил.
Он знал её девочкой. Он знал её девушкой.
Но эту женщину он не знал.
Женщину, что родила и растила его сына, дарила тепло и ласку другому мужчине, что имела право быть счастливой. Без него.
Женщину, что велела ему убраться с дороги.
Её Марку придётся узнавать заново.
И как-то доказывать, что она снова может ему доверять.
— Это всё, — показала Вера на чемодан и большую сумку.
Марк кивнул и молча их поднял.
Но больше её холодного равнодушного взгляда, он, тот, кто не сдрейфил в мексиканской тюрьме, среди уголовников, наркоманов и прочих отбросов, боялся знакомиться с сыном.