Не один - стр. 29

Продюсер Евгений Фридлянд, с рвением и неослабным постоянством, создающий новые проекты, сидя в своем кабинете, вздыхает: «Любой намек на серьезность теперь обречен, спрос есть только на лубок, на трэш, на кич».

А я вспоминал время, разумеется, золотое, когда мы только знакомились (занимался он тогда братьями Меладзе, за плечами у него было «Браво») и я буквально записывал за ним, вот это, например: «Музыка дает самые лучшие уроки композиции; под нее и жизнь можно выстраивать».

Если Фридлянд говорит, что сейчас в чести пригламуренный кич под соусом псевдонародности, значит, так и есть. И тут не нужна имеющаяся у него в наличии сверхъестественная сила убеждения, довольно радио и ТВ, где этника вовсю насилуется климактерическими стервами и парнями, похожими на трансвеститов. Насаждается самым топорным образом стереотип, что этническая музыка – это то, во что завернули ее Бабкина, Кадышева и бурановские бабуси, уже ставшие нарицательными, при всем безоговорочном пиетете к лихим и милым старушкам. От них требуется псевдонародность с повышенным содержанием сахара.

Фридлянд имеет дело с вероломным рынком всю сознательную жизнь, он имел дело со всеми стилями и направлениями, слово «рынок» вызывает у него тахикардию, но ничего не попишешь, надо подстраиваться, и ЕФ почти торжественно ставит мне песню новоиспеченного дуэта «Иван-да-Марья», где барышня, само собой, хохотушка, а паренек-гармонист якобы ходок, дружащий со стаканом. Песенка дьявольски быстрая, с въедающимся в мозг припевчиком, и даже моя минимальная (кокетничаю) компетентность позволяет спрогнозировать успех этой непритязательной вещицы у заказчиков: такие песни хватают за шкирку и под водочку плясать подбивают.

А там можно, глядишь, слепить из ребят очередных икон жанра, истоптанного бабушками, не только бурановскими.

Не до Гергиева сейчас и какого-то там Боуи, надо приспособиться.

Фридлянд вздыхает и улыбается.

Я бы написал, что, когда Леня Агутин поет про меланхолию, песня кажется самой что ни на есть достоверной эманацией божественного, но ему не понравится, а вы не поверите. Он ненавидит вычурность, а вы любите его веселым, с песенкой-манифестом шофера-дальнобойщика, а не терзаемым грустью романтиком из недобитых.

За последние сто лет я читал о Лене только то, что он не дурак гульнуть и что они вот-вот расстанутся с лучшей женщиной Земли, чистой помыслами леди, обреченной на бонвивана. Между тем сохранить, сделавшись элитной штучкой, почти детское простодушие – такое удавалось до него только мне, покойному Джексону и И. Хакамаде.

Безвременная кончина многих музыкантов как музыкантов случилась именно по причине того, что они слишком заботились о благоустройстве латифундий и не заметили, как «солнышка стало мало». Раньше, когда мы пили, мы про предназначение искусства не говорили, он просто хотел сочинять и петь качественные песни. Жить, конечно, мы хотели шикарно, а как же, и когда остальные сосали из горла суррогат, Агутин уже тогда пил «Хэннэсси», но это так, штришок.

Он вообще не признает паллиативы, избегает недалеких ухарей, годами шлифует песни и теряется, когда надо сказать о себе хорошо; никто у нас уже не теряется, а он – в ступор. По его поведению за кулисами очевидно, что он до сих пор не очень-то понимает, где находится: слишком доброжелательный.