Настигнутые коммунизмом. Роман - стр. 6
– Миль пардон, как говорят в Париже, – сипло прозвучало рядом, и забулькал в слюне противный смешок. – Ба-а, вот так встреча! Каким чудом?
Вадим Андреевич высвободил из-под тяжести локоть и узрел прямо перед собой мерзкое лицо Есипова. Тяжелые покрасневшие веки, воспаленные мутно-желтые белки. Губы раздвинули щеки, открыв влажные зубы, пухлый язык в тесной пещере рта.
– Это удача. Приветствую и одобряю, – забубнил снова Есипов. – Благами цивилизации надо пользоваться – и плевать на все остальное. Рад, что наконец поняли. Я тоже многое понял, – глаза Есипова мечтательно закатились. – Был на мне презираемый и гонимый грешок – сочинительство… хо-хо! Однажды сказал себе: погоди, дружок. Может, это главное… сермяжное? Вот, в литературный институт поступил, на заочный, учусь, духовностью насыщаюсь. Знаете, проникся, понял вашего брата бумагомарателя, теперь и сам такой. – Есипов задумчиво затих, потом заговорил неторопливо, смакуя слова. – Подвернется на глаза какой-нибудь аппетитный подлец или бабенка-стервозинка, ать их – и на бумажку. Нравится тебе – ему усы с рыжиной попышнее, не угодила баба – ты ей нос пуговкой, ха-ха… Не зря говорят: такой-то – создатель эпопеи… о-о! Создатель! Вы-то пописываете?
– Бросил, – буркнул Марков.
– Зря, – промычал Есипов и с сочувствием покачал головой. – А может, посмотрите мир, капитализм проклятый, всколыхнется внутри, а потом дрогнет рука, перо, бумага?.. И такую отповедь сочините миру наживы, насилия, что самые стойкие неприятели писателей воскликнут: ай да, Вадим Андреевич, ай да, сукин сын!
– Вижу, вы уже на след Александра Сергеевича напали, – сказал хмуро Марков. – Ему-то уж ничего не пришьете.
– Ах, Вадим Андреевич, не любите вы меня, злопамятный вы, – физиономия Есипова печально скисла. – Батя-то мой другом вам был.
– А вы помните отца? – спросил Марков.
– А как же! – воскликнул Есипов. – Папашка, дорогой, руки такие жилистые, ухватистые. Крикун, правду любил.
– Да, крикун, – повторил с болью Марков, – подлецов страшно не любил.
Марков вспомнил тесную, захламленную старой мебелью комнатушку в коммуналке, худенькую жену друга Валю, шустрого пацанчика Валерку, копошащегося с переломанными игрушками. Не раз, когда проймет хмель от выпитой водки, словно подбитый раскаленным осколком, вскидывался дружок да вскрикивал со смертной тоской в голосе: «Что же, Вадим, за родину, за победу дружки наши по всей земле гниют, мы – калеки… Нашу победу гнида украла, кровью нашей раздулась! До блевотины!»
Валя смертельно бледнела, полуобморочно сжималась, у самого Маркова замирало от холода нутро. Только Валерка, привлеченный криком отца, оглядывался, смеялся, старался повторить вопль отца. Дальше следовала мучительная пауза, затуманенный взор друга плыл в темном жутком омуте потаенных мыслей.
– Как вы не похожи на своего отца, – удивленно и брезгливо проговорил Марков.
– Точно, телеса нагулял, – усмехнулся Есипов, – а папашка на глиста был похож, зашибал сильно, этак… – крякнул Валерка изумленно.
– Совесть его мучила, вот как это называется.
– О-хо-хо, – с гримасой презрения выдавил смешок Есипов.
– Он был мученик, – проговорил твердо Вадим Андреевич. – Мученик нашей жизни поганой, нашего самоистребления…
– Ну, вы уж нагородили, – снисходительно усмехнулся Есипов, – скажите еще: Христос.