Настигнутые коммунизмом. Роман - стр. 24
Мимо прошел с довольным видом Валерка и подмигнул: – Теперь мы их сделаем.
Он сказал это бестрепетно, словно ничего не произошло. Чуть позже память вытолкнула эти почти забытые слова, когда Есипов похвалялся знанием разных приемчиком устранения с площадки соперников. Надо было, рассказывал он, пристроиться сбоку к сопернику, сделать два-три шага, ставя ногу в ногу, а потом слегка коленом подсечь ногу соседа – и он свалится, как бревно… Елисей сообразил, что именно таким приемом Валерка и подкосил рыжего парня, без колебания и сожаления, как будто смахнул с поля шахматную фигуру.
В другой раз, когда дело Елисея шло к развязке, он заметил физиономию Есипова недалеко от кабинета, куда был вызван начальством на разборку. Валерка увидел его, и тут же юркнул в группу студентов, спешивших по коридору. Не было никакой явной причины прятаться. Это была осечка с его стороны.
Дальнейшее раскрытие Валерки происходило заочно, после изгнания Елисея из института. Доходили отрывочные слухи о блатной подоплеке его поступления в институт, об удачном, не по способностям, распределении в знаменитую киностудию. Так и наслаивалось одно на другое, пока не родилась уверенность в его прямой причастности к судьбе Елисея…
Есипов стал жевать медленно, глянул на Елисея, отодвинул опустошенную тарелку.
– У меня все было, – он придвинулся. – Деньги, зрелище, бабы, красавица жена, знаменитость. Я получал все, что желал… Все, все было! Знаешь такое, когда разматываешь предысторию какой-нибудь пакости… Ну, чтобы переиначить, избежать, хотя бы мысленно. И всегда находишь такой момент: слово, движение, ход. С которого, понимаешь, все становится неотвратимо. Говорят, Чернобыля не было бы, если бы оператор на пять секунд раньше нажал какую-то кнопку. До этой точки можно было все изменить, а после – никакими силами. Как на машине нужный поворот проскочишь. Сейчас – и неотвратимо. И все, что было – ничто. Ничто! – прошипел он, губы его тряслись и кривились уголками вниз. – У меня ноги холодеют. А что остановит? Что удержит? Блистательная жена? К чему блистательность? И не так все… Деньгами не откупишься никакими. Пробовал. Врачи – такие же ханурики. Гребли охапками, все утешали. Один… один!.. нашелся, сказал, что не надо тратиться. – У Валерки в горле жалобно пискнуло. – Сказал, подлецов только в соблазн вводить. А может, лучше платить? – Он умоляюще глянул на Елисея. – Хоть утешать будут. За деньги все врут.
– Чем же я могу помочь? – спросил Елисей.
Ему было жалко Есипова. Трясущиеся щеки, короткие толстые пальцы, скребущие по столу. Жалко было того стройного, веселого парня, который утонул в этом толстом пропитанном недугом теле.
– По ночам страшно, – глаза Есипова застыли от воспоминания ночных кошмаров, – особенно. Проснусь посреди ночи – и все, так до утра и маюсь… – Его лицо наконец очнулось, он сказал тихо: – Ты не смейся. Не случайно тебе говорю. Когда вспомнил тебя, впервые стал засыпать спокойно. Вспомню – сразу снимается все.
Он грустно вздохнул, обиженно по-детски насупился. У Елисея не проходило ощущение, что он немного пьян, «под наркозом», как он когда-то в юности говаривал.
– Догадывался, что ты все знаешь. Вычислил. Случайности, они нанизываются. Помнишь, в коридоре столкнулись. А потом, уже после, через несколько лет, в метро пересеклись. О-о, я помню твой взгляд! Ты знал уже тогда. А главное – на выставке в этом, в Доме учителя, твою картину видел. Ты там людей наподобие грибов изобразил. Такие серые, ха-ха, как поганки, в небо тянутся, а ноги этакими грибницами в землю корнями уходят. Переплетаются, совокупляются, – прошипел зло Есипов. – Один черный, страшный – это я. – Он покачал головой. – Сходство я уловил. По этому сплетению и понял, что ты все знаешь. Да, мы крепко заплетены. Иной, думаешь, козявка, а копнешь его – и голова кругом пойдет… А один человек на картине, светлый такой, вырвался, помнишь, белым шлейфом в небо поднимается. Это ты… Я сразу понял. Ты еще тогда оторвался от этой слякоти. Может, если бы не я, и тебя бы затянуло? А, вместе с нами?..