Насмешка любви - стр. 2
Он явно лукавил, потому как уверен был, что там наверху, в Небесной канцелярии, не может быть всё в идеальном порядке: что-нибудь да затеряется, кто-нибудь да напутает, а то и поленится проверить или перепроверить факты и фактики да и, вообще, какое до него ничтожного – одного из шести миллиардов рабов божьих, населяющих землю, дело у столь почтенной персоны! Люди ведь созданы по образу Божьему. Значит, и у Него, – думал он, – могут быть какие-нибудь там грешки да страстишки небесные. Но мы-то об этом не знаем. Вот Он и напускает на нас страху. От своей бесконтрольности и куражится. Для порядка общего…
«Но исповедоваться всё же надо. Что я – нехристь какой-то там?!»
В отношении «мальца» он явно загнул. И не такой уж он был «несмышлёныш» в свои двадцать два года, когда его призвали в армию.
В первые дни после прохождения курса молодого бойца служить его направили в полковую школу. Но, вопреки ожиданиям, не стали готовить в сержанты, а назначили каптенармусом – на ефрейторскую должность, что поначалу, естественно, уязвляло бывшего Гончего пса, с пренебрежением взиравшего с высоты почти двухметрового роста на «недомерков» – сослуживцев своих, имевших собственное мнение, которое не соответствовало его, Гопса, взглядам на жизнь. Однако вскоре, осознав преимущества своего положения, он добавил к укоренившемуся пренебрежению к окружающим внешнюю снисходительность: в караул, на построения и строевые смотры, на утренние и вечерние поверки он не ходил. На всякого рода работы – тоже, в том числе и неуставные, то бишь – принудительные и, как правило, изнурительные. Одет был всегда во всё новенькое, как говорят – с иголочки, даже сапоги носил не кирзовые, а хромовые, и, благодаря своему подчёркнутому и предупредительному отношению к офицерам школы, одним из первых получил знак «Отличник Советской Армии». А затем, укоренившись в авторитете у власть имущих, как незаменимый, стал брать мзду – за утерянный поясной ремень или подсумок, за замену прожжённой гимнастерки, за новенькую шинель на время отпуска, за утраченный боекомплект и ещё многое за что. Во время очередного увольнения в город он завёл сберегательную книжку на предъявителя, так что к концу своего блистательного трёхлетнего служения Отечеству вместе с сержантскими погонами и благодарственным письмом на родину он имел на карманные расходы ещё и солидную денежную сумму.
Это был бесценный опыт, который в дальнейшем на гражданке он дополнял и совершенствовал от одного места работы к другому, от должности к должности, шагая, как ему казалось, по ступеням лестницы, ведущей вверх – так вот во второй раз и превратился в «Гопса» – Гоп-стопа, или уличного обдиралу.
Когда же в полковой школе спохватились, подсчитав потери, а вместе с ними и убытки, то, поразмыслив о последствиях, решили что поезд, образно говоря, давно уже ушёл, и возбуждать уголовное дело было бы неразумно. На том и покончили – не без помощи вышестоящих, тех, кому так же угождали и льстили скромные каптенармусы.
«Я же не виноват, Господи, что люди так преступно беспечны и так порочны. Это всё враки – дескать, мы братья. У каждого – свой выводок. И каждый в первую очередь должен заботиться о нём и о себе тоже. И не играет роли, пуста ли та территория, на которую позарился, или нет. Ведь твой Адам с Евой да и Авель с Каином заселяли незанятые места, не правда ли? Так что же Ты хочешь от меня? Мне только и остается, что, расталкивая локтями толпу, отвоевывать для себя хоть какое-то жизненное пространство. Ты же не казнишь волка за то, что он, забравшись на ферму к крестьянину, зарежет пару баранов, чтобы накормить своих голодных щенков. И потом это не я, а Ты, Господи, установил принцип естественного отбора. А ведь у меня тоже дети, жена, и мать с тёщей, и отец с тестем. Да и сам я – малоимущий…»