Наследство последнего императора. Том 4 - стр. 12
– Как так пропала?
– Была и нету. Никто не знат. Ты, чай, про чехов ничего не знаешь? Не слыхала?
– Как же. Хорошо слышала… Еле от них вырвалась. Оттого и заболела.
– Тоже своровать хотели? – напрягся Никифор.
– Да. Только не получилось у них, – ответила Новосильцева и поёжилась: перед ней встала картина в теплушке – фонтаны горячей крови из шеи легионера, ветер шевелит волосы убитых. Передохнула. – И где же она может быть, твоя Варя?
Он резко отвернулся, потом глянул на неё заблестевшими ярко-синими глазами.
– Знать неведомо. Искал, как мог… Так они все на поездах. Сегодня здесь, а завтра за три сотни вёрст. Не говорят, смеются, Иваном-дураком кличут. Кабы… – начал он с ненавистью и остановился.
– Кабы что? – спросила Новосильцева.
– Ничего! – выдохнул он. – Не твоё это.
Она медленно покачала головой:
– После того, что случилось со мной… Может стать и моим, – тихо возразила Новосильцева.
– В поездах искать надо, – решительно заявил парень. – Да как? Они на колёсах живут. Мясо коптят в дороге, водку курят, веселятся. Есть такие у них вагоны – срамные. Они туда девок и баб собирают. Кого за деньги, кого обманом. В блудни превращают, в бесомыжниц12. Иных воруют – те насовсем пропадают. И следов не найти. Истреблять их, чехов, – всех! Как волков бешеных, – неожиданно выкрикнул он. – Ужо будет им Чехия, попомнят и Рассею!
Помолчав, спросил хмуро:
– Ты вроде, из военных будешь? Значит, правду говорят, нонче бабы даже на фронте воюют?
– Воюют, – подтвердила Новосильцева.
– И стрелять умеешь? – он глянул на рукоятку браунинга.
– Выучилась, да.
– Хорошо, – сказал он с завистью. И быстро спросил: – Научишь?
– Что, прямо сейчас? – удивилась Новосильцева.
– Нельзя тут, – возразил парень. – Услышат – тебя прогонят со двора, и мне достанется. Потом. Скажу, когда…
Резко распахнулась дверь бани, зазвенела щеколдой от удара в стенку.
На пороге стояла пожилая крестьянка в красном дубасе13, в голубой, вышитой на рукавах сорочке, в тёмно-зелёных полусапожках. На голове – лёгкий плат, похожий на монашеский, но вышитый серебряной нитью по краям, открыто только лицо.
Властно глянув на Новосильцеву, она обернулась к парню и – грозно:
– А ты чевой-сь закатился сюда? Сказано же: не тревожить её.
– Не, маманя, я не сам, – смело заявил Никифор. – Мимо шёл, слышу – зовёт барышня.
– Не тебе тут слушать и видеть. Ты куда направился? Туда и ступай!
– Соломонида Наумовна, миленькая, – взмолилась Новосильцева. – Не ругайте его!
– А что Соломонида? Тебя, девица, никто не спрашиват. Помолчи.
– Как же мне молчать? – жалобно сказала Новосильцева. – Ведь я жизнью вам обязана. Век молиться за вас буду и всю вашу семью, и за Никифора тоже.
Соломонида свысока усмехнулась:
– Молиться? Ты? – и непонятно, чего в её тоне было больше – насмешки или пренебрежения. – Ужо вы нам намóлитесь! Всё от вас имеем. Князь тьмы у нас есть, чехособаки тоже имеются. Одних московских молитв, антихристовых, не хватает.
– Я… – робко сказала Новосильцева. – Я не то хотела сказать… – её снова прошибла болезненная испарина.
– Вот и помолчи, всем лучше будет, тебе – первой, – заявила Соломонида. – А ты, Никиша, ступай. Там Серёнька заявился. До тебя чтой-то у него. В конюшне он, с отцом. А ты, девка красная, – приказала Новосильцевой, когда Никифор закрыл дверь. – Хоч, знаю, и не девка… Сорочку задери-ка.