Наследники Скорби - стр. 9
– И покойника ныне, пока отчитаешь, чуть не всю кровь с себя сольешь, – кивал Стех. – Иной день и по три раза заговор проговариваешь, и резами все исчертишь, а он, глядь, поднялся через пару суток, проклятый.
– Мать мою ты отчитывал? – спросил глухо Тамир.
– Я? Неужто не так что?
Обережник покачал головой:
– На совесть все сделал, я бы лучше не смог.
– Ты бы… – усмехнулся мужчина. – Да ты, умей Дар видеть, повыше Донатоса бы сидел в креффате.
– Хорошо, что не умею, – усмехнулся Тамир. – Ездить выучей искать – то́ еще терпение нужно. У меня таких запасов нет.
– Дай Хранители, чтоб находились они, а то вон говорят, по Клесховым сорокам ни одного не сыскали. А ведь он ранее не ошибался, – помрачнел ратоборец.
Все трое замолчали. А что скажешь? С каждым годом Ходящих все больше. И вина за это лежит на них – Осененных Даром. Точнее, на одном из них. Да только болтать об этом Тамир не станет. Хотя… кто ж поверит ему, что Встрешника видел, да еще и говорил с ним?
Перед тем как попрощаться, сын Строка попытался всучить колдуну кошель – плату за отца. Но тот лишь отмахнулся:
– Хранителей побойся! Очумел уж совсем. Неужто ты б с меня денег взял, попроси я мать или сестру упокоить? Иди себе; коли буду я тут и дальше в сторожевиках – все в посмертии для отца твоего сделаю. А не буду, так Ель попросит – другой сделает. Мира в пути.
На том и расстались.
Забрав от сторожевиков оброчные деньги, наузник отправился домой. В сенях его ждал завернувшийся от вечерней прохлады в меховое одеяло Яська.
– Господин, а ты в который день уезжаешь?
– Хочешь сказать загостился? – усмехнулся мужчина.
– Что ты, что ты! – испуганно замахал руками паренек и покраснел, собираясь с духом. – Я… это…
Он замялся, а потом выпалил на одном дыхании:
– Вызнать хотел, что за хлебы ты предивные пек. У батюшки твоего спрашивал, он говорит, не знает.
Обережник улыбнулся:
– Нет в том никакой тайны. Душу вложишь – все получится, – сказал и почувствовал, как в горле отчего-то пересохло и запершило.
Вдруг с опозданием Тамир понял, что ничего от того времени не осталось. Кроме памяти. Да и та уже поблекла, выцвела. Будто не с ним все было. Не его мечты, не его надежды… Оттого, должно быть, и следующие слова произнес он мягко, без прежней отрывистой сухости:
– Ты главное, Яська, помни о том, что хлебы твои – это чья-то радость. Вот испортишь замес – радости кого-то лишишь. Ну сам подумай: не поднимется опара – сделаешь калач, а он выйдет сухарь сухарем. Купит его, скажем, парень, захочет девку побаловать, а она об этот калач зуб сломает.
Мальчишка прыснул, а Тамир вдруг, сам не зная зачем, потрепал его по вихрастой макушке.
– Ты дело свое делай так, чтобы тебя за него словом добрым вспоминали.
Яська осмелел, почувствовав отеческое касание ладони на затылке, и спросил:
– А пойдем завтра утром попробуем?
Колдун посмотрел на него с горькой улыбкой, которая как-то сразу омолодила и будто бы раскрасила его жесткое лицо:
– Дурень ты. Кто ж этот хлеб купит?
Паренек непонимающе хлопал глазами. Его еще детский умишко не охватывал всего того, что мигом разумеют взрослые.
Тамир пояснил:
– Забыл, как вчера полдня блевал, когда я тебе мяса своим ножом отрезал? Колдунов, Ясень, все сторонятся. Мертвечину мы за руку водим. И нет той воды, которой я отмоюсь.