Наследие противоречий. Истоки русского экономического характера - стр. 33

Но даже когда вопрос о разграничении прав собственности встал во весь рост, русские по-прежнему не спешили четко идентифицировать и документировать свои правомочия. Такое поведение отчасти было связано с неэффективностью работы органов кадастрового учета и контроля, а отчасти – с упованием на традиционный русский авось. Ведь какова ментальная подоплека самостроев и самозахватов, возникавших и в новейшие, и в советские, и в древние времена? Русский человек размышлял так: раз я построил (переоборудовал, переделал) или самовольно захватил землю с последующими облагораживанием и возведением строений, значит, я вложил в этот актив свой труд, следовательно, государство должно пойти мне навстречу и постфактум зарегистрировать права собственности на принадлежащее мне по праву вложенного труда имущество. Удивлению, разочарованию людей после того, как им отказывают в правах собственности на тот или иной актив, больше того, указывают на необходимость сноса незаконно возведенных конструкций или устранения незаконных технических усовершенствований, нет предела.

А что же починки, разве это не свидетельство зарождения частной собственности на Руси? Поначалу, когда неосвоенной земли было вдоволь, а окрест других домохозяйств не наблюдалось, починки, возможно, и были предвестниками частного землевладения. Однако по мере разрастания починков, превращения их в более крупные населенные пункты, а также учитывая то, что община имела свойство селиться разрозненно и общинной единицей, как правило, считалось не село, а волость, все чаще возникала ситуация, когда починки либо входили в состав более крупных общин (вариант – изначально были частью общин), либо, что было редкостью, сами становились ядром новых обществ.

Если уж и говорить о частной собственности в тот период, то, скорее, речь зайдет не о починках, а о наместниках – княжеских представителях, вершивших на вверенных им территориях судопроизводство и, посредством временного присвоения правомочий собственности на судебное отправление, превращавших судебную власть в источник дохода. В Средние века (и не только в России) нередкими были случаи, когда суд “жаловался в виде временной или даже постоянной аренды. Общины обязаны были давать судьям корм и поборы, да уплачивать виру (денежное возмещение, штраф. – Н.К.) за убийства, в случае если убийцы не было на лице (убийца не был взят с поличным. – Н.К.). Это было древнее установление, основанное на взаимном поручительстве членов родовой общины, но которое теперь превратилось в доходную статью: кормленщик имел право на известный доход с убитого тела, и если он не мог взять его с убийцы, то взыскивал деньги с общины, в округе которой найдено было тело”^>16.

Вот как иллюстрировал средневековую российскую судебную систему австрийский дипломат барон Сигизмунд фон Герберштейн, побывавший в Москве в 1517 и 1526 гг.: “Хотя государь очень строг, тем не менее, всякое правосудие продажно, причем почти открыто. Я слышал, как некий советник, начальствовавший над судами, был уличен в том, что он в одном деле взял дары и с той, и с другой стороны и решил в пользу того, кто дал больше. Этого поступка он не отрицал и перед государем, объяснив, что тот, в чью пользу он решил, человек богатый, с высоким положением, а потому более достоин доверия, чем другой, бедный и презренный. В конце концов государь хотя и отменил приговор, но только посмеялся и отпустил советника, не наказав его. Возможно, причиной столь сильного корыстолюбия и бесчестности является сама бедность, и государь, зная, что его подданные угнетены ею, закрывает глаза на их проступки и бесчестье как на не подлежащие наказанию. У бедняков нет доступа к государю, а только к его советникам, да и то с большим трудом”