Наш человек в Киеве - стр. 20
Тогда он показал мне большой палец и, ловко ввинчиваясь в толпу, энергично устремился к месту сражения.
Впрочем, там уже все было кончено: националисты, хотя и продолжали выкрикивать что-то злобное и угрожающее, отступали к Мариинскому парку, утаскивая с собой раненных товарищей. Спортсмены их не преследовали, а спокойно стояли, ожидая команды, возле скамейки.
– Молодцы, ребята! Вот так мы будем побеждать всегда! Голосуйте за партию «5.10», будет порядок и закон, – подытожил итоги сражения Балашов, пружинисто спрыгнул со скамейки и в плотном окружении своих бойцов направился к черному лимузину.
– Работать надо, украинцы! Работать, а не митинговать! – донеслось до нас прощальное, прежде чем захлопнулись дверцы машины.
Толпа вокруг меня вдруг закружилась, пришла в движение и буквально понесла к ограждению здания парламента. Я решил было, что это на нас снова напали националисты, воспользовавшись отъездом отряда спортсменов, и мы убегаем от них, но все оказалось проще и циничнее.
– Подходим по одному, предъявляем паспорт.
Меня подтащило прямо к здоровенному мужику с большой папкой в руках. Он заглянул мне в лицо, потом в папку, потом снова мне в лицо и заорал:
– Паспорт же нужен, сказал ведь сто раз!
– Нету паспорта, – пробормотал я виновато.
– Да и черт с ним, – сказал другой тип рядом и четкими быстрыми движениями отсчитал мне из пачки двести гривен новенькими бумажками.
– Отходи, не задерживай, – заорали мне нетерпеливо в уши со всех сторон.
Действительно, в руках у меня оказались двести гривен, и до меня вдруг дошло, за что именно я их получил.
Толпа вокруг быстро рассасывалась, хотя отдельные ее представители никуда не спешили, а с блаженными улыбками распечатывали прямо здесь, перед парламентом, фунфырики с каким-то пахучим спиртосодержащим снадобьем и употребляли его вовнутрь.
– Эй, косорыловку будешь? И ты, это, деньги-то убери в карман, не свети так, – укорил меня строгий голос рядом.
Я обернулся. Рядом допивал жидкость из фунфырика очередной манифестант, пожилой и, судя по необычайно опухшей физиономии, совсем уже спившийся гражданин.
– А что, если не спрятать – вернутся и отнимут, что ли?
– Кто, эти? Нет, эти не отнимут. Есть тут, кому отнять, – вздохнул мой собеседник. Он наклонился ко мне и прошептал:
– Демон тут ходит. Небольшой такой, но ловкий, как черт.
– Охмуряет? – брякнул я наобум в некотором замешательстве.
– Да нет, что он, баба, что ли. Не охмуряет, нет. Черт – он отнимает! Как темнеет, он тут как тут. Держишь в руках деньги – все, считай, нет их у тебя. Подчистую все уносит, сатана.
Его, как типичного алкоголика, быстро повело даже от такой малой дозы, что была в пузырьке, и он устало сел прямо на грязный асфальт, грозя неведомому черту грязным пальцем.
– Врешь, не возьмешь!
Повалил мокрый снег, и я вдруг осознал, как замерз.
Пока я шел по площади, до меня доносилось заунывное: «Суровые годы уходят борьбы за свободу страны, за ними другие приходят, они будут тоже трудны…».
То ли они сами себя пародируют, то ли поэт гениально попал в точку, и слова воистину стали народными?
Я шел по улице Грушевского, расталкивая каких-то невнятных назойливых прохожих, почему-то застревающих у меня на пути, пока до меня не дошло, что я иду посреди целой толпы попрошаек.