Народ на войне - стр. 8
Я повылез, слышу – дышит, как на бабе… Я повылез подальше да кажу тихонько: что ты тут, сукин сын, а он – хр… хрипит. Я боюсь – кричу, а он боится – хрипит. Я к нему лезу, а он ко мне… Доползли, а кровь из ноги горячая, сам я холодный… Рукою его за шею – щуплый… Ищу, может, где близко ранен… Верно, пальцами в грудь залез… Он, чисто как свинья зарезанная, орет… Я его за горло давлю – тоже мокро, а все, чтобы горше, по груди рву… Замер, как заснул, а я на нем… До утра. Утром рано, саднит нога – чисто смерть, а голова, чисто водою налита, гудит… Не вижу, не слышу, как подобрали – не помню…
И что это, братцы, чи я того проклятого удушил, чи он сам по себе помер?.. Рассуждаю, что не грех, а больше по болезни-слабости снится.
Что здесь плохо – многие из нашего брата, нижнего чина, сон теряют. Только глаза заведешь, ровно лавку из-под тебя выдернут, летишь куда-то. Так в ночь-то раз десять кричишь да прокидываешься. Разве ж такой сон в отдых? – мука одна. Это от войны поделалось, с испугов разных…
Чудно мне здесь перед сном бывает, как устану. Ровно не в себе я. Ищу и ищу я слово какое ни на есть, нежное только. Ну там цветик, али зорюшка, либо что другое, поласковее. Сяду на шинель да сам себе раз десять и протвержу то слово. Тут мне ровно кто приголубит сделается, и засну тогда…
Долго ли я лежал, не знаю. Звезды, идти надо, я ползком на горку выбираюся. За горою, знаю, немцы. Ракеты все слева, и то рад. Ползу, слышу разговор ихний. Смотреть – ничего не видать. Только совсем близко огонь всполохнул. Здоровый немец машинку разжег, кофий варит… А дух, господи… Думаю, коли б этого – вот хорошо бы… Слюны полон рот… Я ползу, а он сидит, ждет кофию, на огонь засмотрелся… Смотри, смотри… Сзаду навалился душить скоренько. Молча сдох, с испугу, видно… Я за кофий, пью, жгусь, тороплюсь… Взял машинку да каску с собой унес…
Хорошая кобыла была, как жену, любил, просто заржет, и мне охота… А налетал с утра… Ну тут с месяц, как свет, так нету покоя… Ни работать нельзя, ничего нельзя… и то нельзя… Грязь в земле развели ровно свиньи… Налетит со светом, кружит и бомбы бросает… И песок-то, и грязь, и гул, и жарко, чисто пекло… Лошадей по-за кусты. Артиллерия по им жарит, а стаканы к нам в обоз. Собирали начальникам, сестер одаривали. Цветы держали и все говорили: красиво, что цветы, а она смерть причиняла… Вот и кобылке смерть причинила… Как его угораздило, только слышу – ржет кобылка, весело ржет… Думаю: что это она радуется? Да к ей… а она и глазом не ведет, мертвая… Это она как в памороке была, что хорошее и представилось…
Голод выучит… Я вот дите при дороге спящее ограбил… Спит дите, чье – не знаю. Никого поблизости. Ихнее потерялось. Замученное, спит при дороге, и хлеб под головами… А я хлеб взял, сперва разломил… А потом подумал – не помирать же бородатому… А в дите жизнь легкая… Да весь хлеб и унес…
А, как выскочил я – направо Алешка, налево Петренко. Кричим, бежим, упали… Зарываюсь, так быстренько стараюсь, а кругом пуля визжит… Вскочили, бежим. Алешка бежит, а Петренки нету… Думаю: «Как его убили, так и меня убьют; как его убили, так и меня убьют»… И чего это такая думка пришла, не знаю, а все думаю одно это… Добежал и сильно работал штыком, лиц просто не видел… Невредим вернулся… Глотка до того охрипла, три дни хрипел, с крику сорвал. В глазах туман белый, только скрозь него все и виделось, тоже дня три… А Петренку убили…