Надежда - стр. 125

Вошла бабушка Леши, похожая на прабабушку, только лицом полнее. Женщина была в темно-синем платье с белыми вертикальными полосками. Из-за них она казалась мне тощей-тощей, высокой-высокой. Появился низенький мужчина. Брюки мешком висели на полноватой фигуре, ремень – ниже живота. А лицо доброго усталого человека.

На голубую клеенку в цветочках бабушка поставила граненые стаканы, хлеб, масло на блюдечке и сахарный песок в пол-литровой банке.

– Ешьте, детки, ешьте, небось, голодные после детдомовского ужина?

Я боялась взять хлеб. Он был нарезан квадратиками без корки. Кусочки тоненькие, почти прозрачные. Их было мало. Я одна могла бы съесть все. Наконец Леша взял кусочек, но масло не тронул.

– Ешьте с маслом. Что, не любите масло? Не стесняйтесь, – упрашивала прабабушка.

Я положила сахару одну ложку, как Леша, и съела один кусочек хлеба. Потом, поблагодарив хозяек, мы ушли гулять на улицу.

– Зачем у вас в квартире две плиты? – поинтересовалась я у Леши.

– Строители на фундамент толь не положили, поэтому стены мокрые и в комнатах всегда холодно. Завод эти бараки еще до революции строил.

– А зачем у вас столько кроватей?

– Так девять человек. А метров – двадцать.

– Зато весело, наверно.

– Не дай бог, как весело, – усмехнулся Леша.

– А бабушки у тебя приветливые, заботливые, – отметила я.

Леша не откликнулся на похвалу.

Мы с Толиком стали частенько забегать к Леше. Он жил близко от нас. Но от угощений отказывались. Не хотели чужой кусок есть.

Его семья привыкла к нам и уже не замечала, когда мы тихо играли картонными цветными картинками и деревянными игрушками, которые делал отец Леши. Тут-то я невольно окунулась в семейную жизнь. Скандалы начинались спонтанно: кто-то споткнулся о чью-то ногу или подвинул на плите свою кастрюльку ближе к огню, кто-то из взрослых детей не послушал бабушку. Иногда я вообще не могла понять, с чего поднимался сыр-бор. Неслись проклятья, оскорбления, начиналось рукоприкладство. В этих случаях я, замирая от страха, забивалась под стол. Намаявшись от ругани, семья пила лекарство. Потом все клялись друг другу в любви и обнимались.

Такое происходило раза два в неделю. Лешу расстраивали эти потасовки. Приходя к нам, он с грустной усмешкой говорил:

– Пойдемте в парк, мои опять «резвится», выясняют, кто кому жизнь испортил.

– Леша, – спросила я, – а нельзя им жить как-то просто, по-человечески?

– Они и так все делают по-человечески! В зоопарке иначе: не послушается детеныш мамашу, та ему подзатыльник отвесит, и он – молчок. А людям покричать надо, показать, что умные. Это для тебя их вопросы простые, а для них – ребусы. В нашей семье сражения как на Курской дуге – до полной победы бабушки.

– Почему я никак не могу понять твоих взрослых?

– А ты не старайся, легче жить будет.

– Так ведь жалко их.

– И мне жалко, особенно папу. Да разве сладишь с кучей женщин?

– А почему ты не попросишь, чтобы не ссорились?

– Чудная ты! Дети взрослым не указ. Я это давно понял. Лучше молчать и заниматься своим делом.

Я вздохнула:

– Тебе даже хуже, чем мне. Каждый день от жалости страдать приходится.

– Не усложняй. Побесятся и помирятся, родные же.

– А разве после ссор они не станут меньше любить друг друга?

– Что ты все – «любить, любить»! У них и без любви забот хватает, – грубо закончил разговор Леша.