Над схваткой (1914-1915) - стр. 2

Не к мнению остальной части вселенной обращаюсь я, выступая против вас. Я обращаюсь лично к вам, Гауптман. Во имя нашей Европы, одним из славнейших бойцов которой вы были до этих пор, во имя той культуры, за которую величайшие из людей борются веками, во имя самой чести вашей германской расы, заклинаю, призываю вас, Гергарт Гауптман, – вас и избранную часть немецкой интеллигенции, среди которой я насчитываю столько друзей, – протестовать из последних сил против этого преступления, которое падает на вас.

Если вы этого не сделаете, вы докажете одно из двух: или что вы его одобряете (и тогда пусть раздавит вас приговор всего мира!), или же что вы бессильны поднять голос против гуннов, которые вами распоряжаются. А в таком случае, по какому праву можете вы еще утверждать, что вы сражаетесь за дело свободы и прогресса, как вы это писали? Вы даете миру доказательство того, что, будучи неспособны защитить свободу мира, вы даже неспособны защитить свою и что лучшая часть немцев порабощена злейшим из деспотизмов, деспотизмом, разрушающим великие произведения искусства и убивающим человеческий дух. Жду от вас ответа, Гауптман, ответа, который был бы поступком. Общественное мнение Европы ждет его, как и я. Подумайте об этом: в подобное мгновение самое молчание есть уже поступок.

Почему среди стольких преступлений этой позорной войны, одинаково нам ненавистных, наш протест вызывают преступления против вещей, а не против людей, разрушение произведений искусства, а не жизней? Многие этому удивлялись, даже упрекали нас за это, как будто у нас меньше, чем у них, жалости к телам и сердцам тысяч распятых жертв! Но подобно тому, как павшие армии осеняет видение их любви, их родины, ради которой они жертвуют собой, так и над этими исчезающими жизнями, поддерживаемый ими, проносится святой Ковчег искусства и мысли веков. Носители могут сменяться. Лишь бы Ковчег был спасен! Охрана его лежит на избранных мира. И если общее сокровище находится под угрозой, пусть они подымутся на его защиту.

Меня, впрочем, радует, что в латинских странах этот священный долг никогда не переставал считаться первым из всех. Наша Франция, обливающаяся кровью от стольких других ран, не испытала ничего более мучительного, чем покушение на ее Парфенон, Реймский собор, эту святыню Франции. Письма, полученные мною от пострадавших семей, от солдат, которые в течение двух месяцев переносят всевозможные страдания, показывают мне (и я горжусь за них и за мой народ), что никакой траур не был для них столь тяжел. – Это потому, что дух мы ставим выше плоти. Как непохожи мы в этом отношении на тех немецких интеллигентов, которые, на мои упреки за святотатственные действия их разрушительных армий, все отвечали в один голос: «Пусть лучше погибнут все великие произведения искусства, чем хоть один немецкий солдат!..»

Такое произведение, как Реймский собор, есть нечто гораздо большее, чем жизнь: оно – народ, оно – его века, трепещущие, словно симфония, в этом органе из камня; оно – воспоминания его радости, славы и горя, его размышления, его ирония, его мечты; оно – родословное древо племени, корни которого уходят в самую глубь его земли и которое в высоком порыве простирает к небу свои ветви. Но оно – нечто еще большее: его красота, возвышающаяся над борьбой народов, есть гармонический ответ, данный человеческим родом мировой загадке, – свет того разума, который для души необходимее, чем свет солнца.