На службе Его Величества - стр. 2
Я пошарил в ящиках комода, но там, как и следовало ожидать, не нашлось ничего, кроме смены постельного белья и пары одеял на случай холодной погоды. Зато в бюро среди карандашей, стопок писчей бумаги и прочей мелочи я нашел то, что мне было нужно – плоскую стальную линейку и большие крепкие ножницы.
Доска поддалась не сразу, но через несколько минут я уже держал в руках перевязанный шелковым шнурком пухлый сверток в вощеной бумаге. Судя по плотности, размеру и весу, внутри тоже была бумага. Воображение тут же нарисовало мне письма с ятями и ерами, рождественские открытки времен императоров Александра III и Николая II, девичьи дневники или кадетские тетрадки. Хотя, убеждал я сам себя, стараясь не сглазить удачу, там, скорее всего, должны были быть какие-нибудь древние купчие на дома где-нибудь под Саратовом, а то и вовсе пожелтевшие квитанции…
…Сверху и правда оказалась тетрадка. Первая из многих. На обложке каллиграфическим почерком, явно пером, кто-то вывел: «Материалы к беседе». Какой беседе? Чьей, с кем?
Ответ отыскался на первой же странице. Тем же почерком, что и на обложке, значилось: «1. Месье Бинт, расскажите, пожалуйста, как вы оказались в рядах “Священного союза”? Это правда, что вас рекомендовала к вступлению семья Дантесов?»
Я онемел. Вернее, оцепенел. История, за которой я гонялся вот уже несколько лет, ради которой перелопатил гору мемуаров и ворох грязного белья старых сплетен, лежала у меня на коленях!
Первое судорожное изучение остальных бумаг привело меня в исступленную радость. Тетрадка оказалась только вступлением! Под нею была стопка листов со стенограммами, а из пояснительной записки следовало, что это запись бесед с Анри Бинтом. Но и этого показалось мало судьбе, решившей сделать мне царский (а скорее даже императорский) подарок. Потому что под стенограммами в коричневой картонной папке – без всяких на ней надписей – лежала еще одна стопка листов, исписанных по-французски.
Первая фраза звучала так: «Я, Анри Бинт, пишу эти воспоминания по просьбе русского журналиста Константина Окунева, предложившего мне восстановить мое доброе имя и рассказать о действительных обстоятельствах моей службы в интересах Российской империи и Советской России…»
Мне нужна была пауза. И очень крепкий кофе…
Месье Жерар покивал:
– Да, Окунёв! – он по привычке сделал ударение на последнем слоге. – Это их фамилия. А Константин был старшим из младших, ему перед самой войной уже было за тридцать, точно не скажу, может быть, лет тридцать пять… Не знал, что он был журналистом! Когда они поселились у нас, он казался мне скорее писателем: все время сидел над бумагами и постоянно писал, писал, писал…
– А остальные Окуневы? – решился уточнить я.
– Остальные? Отец – Владимир – был явно отставным военным, хотя и старался не показывать этого – вел себя довольно мягко и учтиво. Но выправку-то не спрячешь! Особенно этот его взгляд – совершенно стальной, – месье Жерар даже чуть поежился. – А мать была болезненной и редко выходила из дома. Чаще просто сидела в кресле-качалке на балконе с какой-нибудь книгой. Я всегда думал, что это был Достоевский или Пушкин: что еще могут читать русские! А потом мой старший брат, который иногда приходил к ним позаниматься русским языком, сказал мне, что их библиотека состояла в основном из французских книг: Мольер, Мопассан, Гюго… На русском, сказал он, были только приключенческие романы.