На буксире - стр. 15

Мама моя, с одной стороны совершенно не заинтересованная в отношениях с отцом с точки зрения чувств, но с другой – действуя в полном соответствии с собственной внутренней логикой (скорее всего, даже не отдавая себе в этом отчета), стремилась сохранить семью, и единственным логичным объяснением этого стремления, которое она преподносила при случае и отцу, и себе, и мне, был как раз ребенок, то есть я. И это было одной из тех вещей, которые относились к категории «из-за тебя». Я настолько рано понял, что она терпит все это, и моего никудышного отца в том числе, только из-за меня, что, кажется, понимал это с самого рождения. Из-за меня были эти дурацкие ссоры, ее испорченная жизнь, да и вообще все, что могло быть плохого, кажется, так или иначе сводилось ко мне, то есть к самому моему существованию. Справедливости ради, однако, надо сказать, что временами на нее находило что-то прямо противоположное, и она называла меня не иначе как «мой самый любимый мужчина», что, конечно же, не могло меня не радовать. Сейчас, несмотря на то что называла она меня так, только будучи в хорошем расположении духа, я расцениваю эту фразу как адресованную отцу, а не мне: с намеком, что даже мальчик – больший мужчина, чем он. Может быть, это с моей стороны надумано, но как еще можно объяснить смысл этой дурацкой фразы, если она употребляется применительно к сыну? Какое отношение к ребенку вообще может иметь это выражение, тем более произносимое моей матерью, знавшей, пожалуй, как никто другой, что такое мужчина и что он должен давать женщине?

Папа же мой, я уверен (потому что к настоящему времени сам проверил на себе все прелести действия этого отвратительного чувства и, кажется, понимаю его особенности), любил ее. Кажется, он любил ее в прямом смысле до безумия, до всепоглощающей страсти, до всепрощения. Людям, не испытывавшим ничего подобного, понять такое вряд ли возможно, поскольку это не поддается никакой логике и потому непостижимо с точки зрения разума. Пребывающий в таком состоянии человек, как последний дурак, ищет малейший повод для оправдания ее (или его, если речь идет о женщине) даже в самых очевидных ситуациях, сам себе не желая признаться в происходящем, даже если все факты налицо, а оправдание абсурдно. Я не могу помнить все детали, а потому рассуждаю больше абстрактно, но, кажется, если бы он ее не любил именно так, то ситуация разрешилась бы давно и иначе: он бы или ушел, или стал к ней равнодушным. Но на деле происходило третье: сцены ревности, с ее стороны сопровождаемые то оправданиями («ты опять сходишь с ума, ничего между нами нет, мы просто друзья»), то провокациями («ну давай же, сделай уже что-нибудь»), то до безобразия интимными подробностями («а знаешь, да, полчаса назад он трахал меня в задницу своим огромным членом, можешь легко проверить»). Иногда она просила прощения, казалось, со всей искренностью и умением, присущим такого рода женщинам, и, я думаю, он ее прощал и наверняка сам себя за это ненавидел. И ее ненавидел. И любил.

Трудно осознать, что все это вообще было на самом деле.

Что касается работы, то я, как несложно было понять, находился в положении, слегка отдаленном от реальности, то есть был скорее наблюдателем, чем участником событий, а потому некоторые вещи, не только странные, но даже возмутительные для других, меня как будто обходили стороной: не потому, что не доставляли неприятностей, но потому, что мне не было до них дела. Но, возможно, это было и к лучшему с точки зрения того, что я мог в какой-то степени отрешенно наблюдать за всем со стороны, чтобы понять как можно больше подробностей происходящего идиотизма.