На берегу неба (сборник) - стр. 8
Действительно, это было далеко, и мы долго молча шли, дошли почти до истока нашей речки, нашли родник и невдалеке обнаружили в лесу прорытый экскаватором гигантский ров, по краям которого белели свежие отвалы серой глины, едва взявшейся иван-чаем. А по дну тек ручеек темной красноватой воды.
– Не это? – спросил дед.
Мы не знали, но явно чувствовали: не то.
– Не похоже на то, – сказал Алеша.
Может быть «то» было там, откуда текла вода, но дед не знал откуда. Мы чувствовали, что подошли к важному пределу, к самому краю карты, что еще чуть-чуть – и все станет ясно, весь мир изменится в своих очертаниях и пропорциях, но пока что ничего не могли поделать и возвращались обратно. Мы только еще готовились действовать самостоятельно.
Мы видели, что дед расстроен. Его знание о лесе подходило к концу, и единственное, что он еще мог показать нам, было болото. Кстати, ров, к которому дед вывел нас, прорыли мелиораторы, чтоб осушить это болото, и если б мы пошли вдоль него, то уже через час дошли бы до места, где сливается в этот желоб красноватая торфяная вода – кровь болота… Но все это мы узнали потом, как и большинство вещей в жизни. А у деда к болоту был свой путь – не прямой и не окольный, – свой. Все у него было свое. Своим умом жил человек. И очень радовался, когда ему удавалось настоять на своем, особенно – противостоять соблазну стяжательства. При этом, чем круче был соблазн, чем фантастичнее предполагаемая от него выгода, тем с большим удовольствием дед говорил:
– Отказался! – и смеялся совершенно счастливым смехом.
В то лето жена неожиданно оставила меня на даче на целый месяц одного, уехав с детьми на юг. Поскольку за месяц до этого меня уволили с работы, я взялся было за повесть, на которую у меня все не хватало времени, но то ли пыл к писанию у меня остыл, то ли я верно угадал тревожный мотив в этой нашей первой долгой с женой добровольной разлуке, то ли, ошеломленный дачным одиночеством, чувствовал, как очнулось, пробужденное летними запахами и нахлынувшей памятью детства мое второе «я», обычно задавленное работой, но неизменно рвущееся наружу. Я всегда с ужасом ждал проявлений этого второго «я», зная уже, что примирить его со своей реальностью мне не удавалось и не удастся, и обуздать не удастся, и если ему и не вытолкнуть меня из моей «социальной жизни», то уж оно заявит о себе как-нибудь иначе – обычно пьянкой, похожей на торнадо. Все, что происходило со мной в то время, говорило только об одном: я сбился с пути и при этом так давно, что возможно навсегда. Я еще помнил дороги юности, по которым шагал с энтузиазмом, но теперь еле плелся, делая работу без всякой охоты, стараясь поскорее стряхнуть ее с себя и завернуть в первый попавшийся бар. Я с ужасом думал, что уже поздно и я никогда не вернусь на свой путь, ибо не знаю его, я слишком мало прошел по нему, да и то только в детстве и в юности, в мечтах, а потому все навсегда останется, как есть. Я смирился со своей недолей.
В один из таких дней я отправился гулять и вышел к лесничеству, где за серыми жердинами изгороди, переливаясь всеми оттенками синего, белого и розового, невообразимым маревом качались цветущие люпины, – и вдруг вспомнил, что однажды мы с бабушкой и с дедом дошли до ограды лесничества и бабушка, у которой вообще было мало времени для прогулок и отдыха, увидев все это великолепие, воскликнула: «Господи, благодать-то какая!»