На берегах Сакраменто - стр. 3
– А потом ты заходишь… в ящик, и вдруг – пуф! – летишь вверх. – Для наглядности Мэйсон подбросил пустую кружку и, ловко поймав ее, воскликнул: – А потом – бух! – и вниз. О, там живут великие колдуны! Ты едешь в Форт-Юкон, я еду в Арктик-Сити – двадцать пять снов – большая веревка, всю дорогу – я поймал веревку – я говорю: «Привет, Руфь! Как дела?» – а ты говоришь: «Это мой добрый муж?» – а я говорю: «Да», – а ты говоришь: «Нельзя спечь хороший хлеб, соды нет», – а я: «Посмотри в кладовке под мукой, до встречи». Ты смотришь – а там полно соды. И ты все время в Форт-Юконе, а я в Арктик-Сити. Хай-ю колдун!
Руфь так простодушно улыбалась, слушая эту сказку, что оба мужчины не выдержали и расхохотались. Собачья драка положила конец рассказам о чудесах Большой земли, а когда рычащих соперников удалось разнять, Руфь уже увязала нарты и можно было трогаться в путь.
– Вперед! Пошел, Плешивый! Ну, пошел! – Мэйсон ловко орудовал кнутом и, когда собаки взвыли, натягивая постромки, двинул нарты вперед, оттолкнувшись шестом. Со второй упряжкой отправилась Руфь, а Мэйлмют Кид, который помог ей оттолкнуться, остался замыкающим. Силач, способный повалить быка одним ударом, он не мог бить несчастных собак и жалел их – вопреки местным обычаям. Да что там, он был готов визжать вместе с ними от сострадания.
– Ну давайте, вперед, колченогие! – проворчал он после нескольких безуспешных попыток тронуться с места.
В конце концов его терпение было вознаграждено, и, поскуливая от боли, собаки поспешили вослед своим собратьям.
Разговоры закончились: дорога – тяжелый труд, и впустую расходовать силы – роскошь непозволительная. Из всех видов каторжного труда путешествие по Северной тропе – самый тяжкий. Блажен тот, кому удается ценой молчания выдержать день, даже на проторенной тропе.
И уж точно нет труда тяжелее, чем прокладывать тропу. Ноги в огромных плетеных лыжах на каждом шагу проваливаются в сугробы по колено. Затем ногу нужно поднимать – строго вверх: малейшее отклонение, даже на дюйм, может привести к катастрофе, – до тех пор, пока лыжа не высвободится из снега полностью, и тогда – вперед и снова вниз, затем на пол-ярда перпендикулярно поверхности поднимают вторую ногу. Тот, кто делает такое впервые, даже чудом умудрившись не поставить ноги слишком близко друг к другу и не растянуться во весь рост на зыбкой тверди, рухнет в изнеможении, не преодолев и сотни ярдов. Тот, кому удастся ни разу за день не попасть под собачью упряжку, может с чистой совестью заползти в спальный мешок, преисполнившись гордости сверх всякой меры. А уж тому, кто выдержит на Великой Северной тропе двадцать ночевок, могут завидовать боги.
День все тянулся. Со священным трепетом, который порождало в них Белое Безмолвие, странники молчали, продолжая свой тяжкий труд. У природы есть много уловок, чтобы убедить человека в его бренности: она потрясает его воображение беспрестанной сменой морских приливов и отливов, яростью бурь, мощными подземными толчками, долгими раскатами небесной артиллерии – но сильнее всего ошеломляет и ужасает это бесстрастное и безграничное Белое Безмолвие. Все замерло, небо расчистилось и отливает медью; малейший, даже самый тихий шепот кажется кощунством, и человек невольно робеет, пугаясь звуков собственного голоса. Одинокая искра жизни, летящая через мертвую призрачную пустыню, он содрогается от собственной дерзости, сознавая, что здесь он – лишь жалкий червь, и не более. Странные, неожиданные мысли приходят в голову, а тайна всего сущего так и просится на уста – чтобы наконец облечься в слова. И на человека накатывает страх – перед смертью, перед Создателем, перед Вселенной, надежда на Воскресение и на Жизнь, и жажда бессмертия, тщетное стремление немощной твари, – и только тогда он, возможно, оказывается один на один с Богом.