На Алжир никто не летит - стр. 23
– Свяжитесь с вашим врачом. В крайнем случае вызовем «скорую помощь».
– А у вас самих врачей нет?
– Мы не медицинская организация.
Похоже, они все таблетки забирают – на всякий случай, они же не медицинская организация. Мне это показалось отчасти странным – сорокапятилетний алкаш вряд ли будет здоров как бык, вполне вероятно, что он что-то принимает. Диабет, панкреатит, цирроз, черт в ступе. Ну что ж, раз таков порядок. Я виноват. Я должен быть настроен на сотрудничество.
Я не сразу сообразил, что мой врач – это и есть тот самый Илья Николаевич.
Мобилу тоже забрали.
Молодой разночинец сказал, что позовет Лешу, который и введет меня в курс дела, по всем вопросам – обращайтесь к нему. Тут же появился и сам Леша, открытый, естественный, улыбчивый. Ему было лет за двадцать.
И я шагнул в неизведанное.
Леша и правда оказался славным парнем, именно таким, каким предстал передо мной впервые. Он показывал мне все, рассказывал, отвечал по сто раз на одно и то же – вот это моя палата (личная), вот кухня, вот комната для собраний, вот общая, вот душ, вот туалет, вот сюда спускаются курить, в самом здании курить нельзя, но вот выход, а дверь открывается вот так – нажимаешь на эти фигулины, тянешь на себя, а потом резко толкаешь наружу, можно плечом. Мы стояли на пороге, курили не торопясь, делая выверенную паузу после каждой затяжки, дверь была открыта, и я с наслаждением вдыхал вечерний зимний воздух, и было уже, оказывается, темно, горели городские огни через огороженный двор.
Здесь давались замечания, предупреждения и «озабоченности». Накапливаешь такое-то количество этих «озабоченностей» – и под зад отседова. Здесь их называли по-простому – «ОЗБ». «Ты что, ОЗБ захотел?» – это я уже немножко забегаю вперед.
– Если что, обращайся! – Этой фразой Леша проводил меня перед моим отходом ко сну.
В тот вечер я хорошо заснул на новом месте. Начиналась новая жизнь, а здесь мне предстояло провести два месяца. Я уже не раз слышал про реабилитационные центры («рехабы»), слыхал, что после них выходят другими людьми. Я постараюсь, я вылечусь, все теперь будет по-другому. Я больше никогда не буду пить.
Ведь я давно уже пытаюсь завязать. Давно уже прошли времена, когда алкоголь даровал счастье. Теперь он давал лишь отупение, что было особенно кстати, если всегдашнее скверное настроение становилось особенно скверным. Больше отупения – меньше скверности. Или, наоборот, если в настроении случался просвет, было невозможно не отполировать его. Вообще, реакция на хоть чуть-чуть нерядовую эмоцию – алкоголь. Или на самомалейшее напряжение – хоть сантехника вызвать. Или вот, недавно было мне сорок пять лет, надо сходить паспорт поменять, уже в паспортном столе я был никакущий; ничего, поменяли. Но можно пить и просто так.
Я не знаю, что случилось. Я сдался. Устав непонятно от чего, я сдался. Ничего не маячило впереди, ничего не осталось позади. Ничего не было и внутри. Джин с тоником долго казался выходом, а потом мне ничего не казалось, я просто пил, потому что пил. Такой вот модус вивенди – самая низкая точка. К чему барахтаться, как другие? Это не было самооправданием, я действительно так думал. Пусть барахтаются те, кому это зачем-либо надо, а мне не надо, о вкусах не спорят. Что я алкоголик, это я понял давно и не видел в этом ничего дурного. Просто качество. Один брюнет, другой высокий, третий – алкоголик. И что?