Мозес. Том 2 - стр. 5

– Да, – кивнул отец. – Да. Конечно. К этому еще надо привыкнуть.

Ицхак снова посмотрел на фотографию дедушки, где он стоял, держась за спинку стула, на котором сидела молодая и красивая женщина с широко открытыми глазами и плотно сжатыми губами, – его прабабушка Рахель.

– Он был святой человек, дедушка Арья, – сказал отец, снова подходя к столу. – Я знаю, что несколько раз он предлагал бабушке Рахель выйти за него замуж, но она была так потрясена всем случившимся, что не хотела и думать о новом замужестве. Когда все это случилось, дедушка Арья взял на себя заботу и о ней, и о ее будущем ребенке, а потом они уехали в Ашдод, а потом в Афулу и жили там в одном доме до самой ее смерти, так что все вокруг считали их мужем и женой. Они больше никогда не разговаривали по-немецки и никогда не узнавали о том, что происходит на родине. Ее единственный сын, твой дед, называл его папой. Папа Арья. Она умерла совсем молодой, Ицик. Дедушка Арья пережил ее почти на сорок лет и дал свое имя ее ребенку. Он воспитал твоего деда и в какой-то мере – меня, но так никогда и не женился. Ты можешь не сомневаться, что он был святой человек, и, во всяком случае, для меня он всегда был и останется настоящим дедом.

– Ты сказал – случилось, – спросил Ицхак. – Ты сказал, – когда это случилось. Что случилось?

Отец молча похлопал ладонью по лежащей на столе папке и затем сказал:

– Вот это.

Вот это, Мозес.

Все то, что осталось от прошлой жизни, о которой мы ничего бы не знали, если бы не все эти пожелтевшие листочки, выцветшие буквы, смазанные штемпели, открытки с изображением океанских лайнеров или знакомых городских пейзажей, театральные программки с именами давно умерших актеров, газетные вырезки, машинописные листы, визитные карточки, бледные марки на старых конвертах, – все то, что легко уместившись в этой потрепанной кожаной папке с латинскими буквами в углу, продолжало невнятно, едва слышно повествовать о когда-то бывшем, сопротивляясь из последних сил беспамятству и подступающему забвению.

Ему вдруг почудилось, что если все то, о чем они пытались рассказать, действительно когда-то существовало, то, наверное, это было очень давно, – тысячу или две тысячи лет назад. Почти так же давно, – подумал вдруг Ицхак, – как бегство из Египта или строительство Храма. Пожалуй, даже, еще раньше.

Машиахом, Господи!

– А теперь послушай меня, – сказал отец, словно подслушав его мысли. – Может быть ты еще не понял, Ицик, но хотим мы того или нет, это случилось и случилось именно с нами. Со мной. С тобой. С моим дедом. С твоими будущими детьми. С твоими внуками. Теперь ты понимаешь, почему я хотел, чтобы ты знал об этом?

– Боже Всемогущий, папа. Неужели ты думаешь, что это действительно имеет еще какое-нибудь значение? Ведь прошло уже столько лет.

Пожалуй, он и сам не знал, как сорвался у него с языка этот вопрос. Похоже, он больше свидетельствовал о бессознательном желании отгородиться от только что услышанного, а значит и ответ на него уже не вызывал сомнения. Кажется, о том же говорила и краска, медленно залившая лицо Ицхака.

Чтобы как-то исправить положение, он добавил:

– Я имел в виду, что это значит для всех нас? Для тебя или для меня? Для всей нашей семьи?..

Он смолк, понимая, что сморозил глупость, и уже не сомневаясь в том, что ему придется услышать сейчас от отца.