Мозес. Том 2 - стр. 42

Эти – неизвестно, с какой стати возникшие соображения – он записал тогда же в том самом виде, в котором они пришли к нему в голову. Записанное, вероятно, и теперь все еще лежало где-то среди бумаг, но оно осталось в памяти вместе со смутным беспокойством, причиной которого, похоже, послужила растрепанная тетрадь в черном потертом коленкоре, которая пряталась на самом дне папки.

Впрочем, беспокойство, скорее, было связано не с самой тетрадью, о содержании которой он пока еще ничего толком не знал, а с записанной на титульном листе цитатой из платоновского «Евтидема», который он, по странному стечению обстоятельств, листал несколько недель назад:

« – Разве то, чего нет, – это не то, что не существует?

– Да, то, что не существует.

– И дело обстоит разве не так, что то, чего нет,

нигде не существует?

– Нигде.

– Возможно ли, чтобы кто-нибудь, – кем бы он ни

был – так воздействовал на это несуществующее,

чтобы создать его, – это несуществующее?

– Мне кажется – невозможно, – отвечал Ктесипп».

Конечно, папка, которую дал ему отец, пролежала на его столе, наверное, целую вечность, прежде чем однажды он осмелился, наконец, вновь открыть ее.

Пока она лежала там, в дальнем углу стола, среди других папок и бумаг, – обыкновенная черная папка с поблекшим золотым теснением в углу, – он отводил глаза всякий раз, когда его взгляд случайно касался ее, а однажды даже положил на нее какие-то бумаги, словно бы случайно, но на самом деле прекрасно сознавая, что это было сделано только для того, чтобы не видеть эту черную, потертую, бросающуюся в глаза кожу с истрепанными краями, – эту крошащуюся на сгибах старую папку для бумаг, на первый взгляд – безучастную ко всему (так, впрочем, всегда вели себя все вещи), но на самом деле, не оставляющая без внимания все, что происходило вокруг и только ожидающая подходящего случая, чтобы однажды выплеснуть наружу весь тот ужас, который таился в ее глубине, чего, наверное, можно было бы избежать, только если бросить ее в камин, или, в крайнем случае, отнести в кладовку, где в большом деревянном сундуке были обречены хранить жалкое и уже ни для кого не опасное существование никому не нужные бумаги, отслужившие свой срок книги, письма и старые счета.

Конечно же, он открыл эту папку, прекрасно понимая, что лучше всего было бы этого не делать.

Вечное человеческое любопытство, которое не может укротить ни смерть, ни страдания, ни даже страх перед неизвестным.

Старые открытки, старые письма, старая, желтая, ломкая бумага. Фотографии на твердом картоне. На обороте одной из них золотом было напечатано «Мастер Фишер». На другой – золотая пальмовая ветвь с надписью «Дом искусств, мастер Бурбуджан». Фотографий было немного, не набралось бы и дюжины. Так же как и изображенных на них, давно умерших, и давно забытых людей. Уже знакомый Ицхаку берлинский модник в котелке и с тросточкой, с едва приметной усмешкой, притаившейся в уголках губ. Он же – в феске и просторной рубашке, подпоясанной широким ремнем, а рядом, конечно, легко узнавалась бабушка Рахель, которой было здесь не больше двадцати пяти, – в европейском платье, туго перетянутом пояском, наглухо застегнутым воротом и в широкой шляпе с цветами, которая вполне могла заменить зонтик. Еще одна фотография, где Рахель была одна, совсем молодая, смотрящая через головы зрителей, выставив вперед подбородок и откинувшись назад, как будто видела что-то, чего не могли видеть другие. На большой фотографии, снятой мастером Бурбужаном, рядом с Рахель и Шломо Нахельманом, стоял высокий худой человек с немного лошадиным, красивым лицом и длинными, падающими на плечи волосами. Это был, конечно, дедушка Арья, каким его знал Ицхак по другим фотографиям. Безвестный герой, отдавший свою жизнь любимой женщине и ее ребенку. Столп и опора для всей семьи, заменивший своей дружбой и отца, и мужа, и деда. Человек, который никогда не показывал, какая боль нашла приют в его сердце, и делал всегда то, что он считал нужным, чем бы это ему не грозило.