Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897-1938 - стр. 16

У Лабриолы было серьезное заболевание горла, и, по мере того как его голос становился все слабей и слабей, тем, кто сильней других интересовался его лекциями, разрешалось садиться близко к его лекционному столу. Его врач запретил ему курить или нюхать табак, но всякий раз за несколько минут до начала своей лекции он оглядывал своих слушателей, среди которых были несколько монахов и священников. Бывало, подходил к одному из них и говорил, намекая на свой собственный атеизм: «Ваш христианский Бог наказал тот орган, которым я грешил больше всего. (В этот момент он показывал на свое горло.) Будьте добрым христианином и дайте мне немного табаку». За этим следовал обмен улыбками между великим бунтарем и скромным служителем церкви, и последний доставал из-под рясы свой кисет.

Ближе к концу года Лабриола вызвал меня к своему преподавательскому столу и показал новую книгу по марксизму, которая, как он полагал, меня заинтересует. «Послушайте, синьорина, – сказал он грустно, когда я уже собиралась возвратиться на свое место, – я единственный в Италии марксист. Когда я умру, единственной останетесь вы. Вы должны быть исполнителем моей марксистской воли».

Я была так глубоко тронута не только тем, что он сказал, но и тем, как он это сказал, что не могла сосредоточиться на последовавшей за этим лекции.

У Лабриолы было двое детей, сын и дочь, но никто из них не разделял его интеллектуальных или политических интересов. Сын вырос и стал ничем не примечательным государственным служащим. Дочь была надменной псевдоинтеллектуалкой. От своего отца она унаследовала некоторую едкость, но если острый язык Лабриолы был оружием творческой критики и анализа, то она использовала это качество, чтобы дать выход своей злости и разочарованию в жизни. Она тоже стала преподавать в университете. Все знали, что отцу пришлось использовать свое влияние, чтобы обеспечить ей это место. Он помогал ей писать докторскую диссертацию и оказывал давление на своих собственных студентов, чтобы вынудить их посещать ее лекции.

В конце семестра мне захотелось каким-то образом выразить свою признательность за то, что Лабриола сделал для моего интеллектуального развития, и я заказала римскому художнику изготовить маленький медальон с портретом Карла Маркса. Когда я пошла домой к Лабриоле, чтобы вручить ему свой подарок, он провел меня в свой просторный солнечный кабинет. Я робко попыталась объяснить, что заставило меня принести ему медальон и как я буду признательна, если он примет его на память от его очень благодарной ученицы.

Он принял мой дар весьма благосклонно, и я уже собиралась уйти, когда он задал мне неожиданный вопрос:

– Вы видели портрет моей дочери?

Прежде чем я успела ответить, он провел меня в какое-то место, которое, казалось, было для него святыней, – в тихую, темную комнату. Там он отдернул бархатный занавес, за которым обнаружился скульптурный бюст Терезы Лабриолы, установленный на пьедестал.

– Как он вам нравится? Мне жаль, что скульптор неточно воспроизвел ее прическу, – сказал он таким серьезным тоном, что я воздержалась от замечаний.

Прежде чем мы покинули святилище, он еще раз посмотрел на скульптуру, дотронулся до головы пальцем, словно хотел убедиться, что на ней нет пыли, какого-либо признака осквернения. Затем он задернул занавески, и мы очень тихо вышли из комнаты, словно боясь потревожить спящего ребенка.