Моя скрипачка - стр. 18
– Ах вот, значит, ты какая! Софья… – на раскрасневшихся от мороза тщательно выбритых щеках заплясали задорные ямочки.
Соня опустила глаза и улыбнулась. Ей не хотелось, чтобы он видел, как она покраснела. А она была уверена, что её лицо уже ярче любого флага.
– Честно говоря, я думал, что всё это шутка.
– Но ведь всё-таки пришёл? – она игриво глянула на него из-под длинных ресниц.
– Да. Надежда умирает последней. А мне очень хотелось верить в лучшее, – вдруг он спохватился, – тебя ведь правда зовут Софья?
– Да.
– Красивое имя.
– Спасибо, – она сделала лёгкий реверанс.
– Рад с вами познакомиться, – он кивнул головой.
– Взаимно.
– Пойдём? – он приоткрыл перед ней тяжёлую резную дверь.
Осторожно ступая по скользким ступеням остроносыми сапожками на каблуках, Соня зашла в консерваторию. Длинный пыльный лабиринт из лестниц привёл их в его кабинет.
– Я здесь обычно занимаюсь.
– А нам за это ничего не будет? Сегодня же выходной…
– Конечно нет! Я могу приходить сюда в любое время. Я здесь даже ночевал, – он осёкся, – иногда…
Соня окинула взглядом помещение. Потрескавшиеся от времени выкрашенные в охровый цвет стены, высоченный потолок, истёртый паркет. По центру – чёрный сияющий рояль. Насыщенный запах канифоли и мела, приправленный затхлым духом старых стен, проникал в лёгкие. Убаюкивал, как родной голос, даря Софье свою нежность. Так пахла её прежняя музыкальная школа. Давно. Раньше, ещё до ремонта. Так пахли пропитанные временем концертные залы и театры, прогулки по причудливым коридорам в ожидании третьего звонка. Так пахли оркестровые ямы, гримёрные, закулисье. Так пахло её детство, проведённое на театральных подмостках с бабушкой-актрисой, которую она уже почти не помнила. Вот только этот запах…
– Давай я… – он помог ей снять кожаную куртку, размотать разноцветный шарф и обходительно сам повесил их на кривую металлическую вешалку у входа. – Сейчас я тебе сыграю, – он прошёл к инструменту. Сев на стул, расстегнул пальто, точным лёгким движением откинул его полы назад, как фалды фрака, и бережно открыл сияющую лаком крышку чёрного рояля. Застывшего посреди пустого кабинета сочной каплей глазури. Противоречащего окружающей его пустынной ветхости, ощущаемой во всём – и в изъеденных старостью оконных рамах, простирающихся до самого потолка, и в истёртом до проплешин паркете, и в почерневших от пробирающегося через щели в окнах городского смога, бывших когда-то белыми, французских шторах.
Зависнув руками над чёрно-белыми клавишами инструмента, Женя замер на мгновение. И преобразился – сутулость исчезла, глаза горели. Напряжённый, как натянутая струна, он повёл плечами, словно ёжась от дуновений проникшего сквозь расщелины в оконных рамах несносного ветра. Ледяного, вездесущего этой зимой. Вздрогнул, качнулся над инструментом и… Пальцы вспорхнули над роялем. Музыка полилась множеством чередующихся звуков из-под его тонких длинных пальцев. Звуков чарующих, нежных, настойчивых. Всё более накатывающих, подобно морской волне. Мелодичная полифония сменилась бурными диссонансами. Нагнетающими напряжение, бередящими чувства. Грохочущими, требующими, как истосковавшийся человек, внимания и любви. Через некоторое время буря стихла, сойдя на нет, разливаясь бесконечной водной гладью. Примиряющий аккорд, и он остановился.