Моя подруга Лиля - стр. 57
Лиля: «В 16-м году рано утром меня разбудил телефонный звонок.
Глухой, тихий голос Маяковского: „Я стреляюсь, прощай, Лилик“. Я крикнула: „Подожди меня!“, что-то накинула поверх халата, скатилась с лестницы, умоляла, гнала, била извозчика в спину. Маяковский открыл мне дверь. В его комнате на столе лежал пистолет. Он сказал: „Стрелялся, осечка, второй раз не решился, ждал тебя“».
А что, если отвлечься от того, что он гениальный поэт, от привычки считать, что гению все позволено?.. В современных теориях гениальности преобладает биохимическая точка зрения: у гения другая биохимия, иначе протекают обменные процессы. Но это совершенно то же самое, что и старая простая мысль «гению все позволено, потому что он другой, потому что в нем рождаются такие строчки».
Так вот, если от всего этого отвлечься, а просто по-житейски посмотреть – вообще-то нехорошо. Не просто угрожать самоубийством, а заранее предупреждать, звонить, прощаться… Гадость, манипулирование. Маяковский, получается, классический манипулятор, вызывает у Лили чувство вины: «ах ты так, тогда я…», «дай мне это немедленно, а то я…»… Это моральный шантаж. Некрасиво.
Лиля увела Маяковского к себе, на Жуковскую. Они начали играть в преферанс – Лиля испугалась, хотела переключить его, отвлечь, успокоить. «Мы резались бешено, он забивал меня темпераментом…» Лиля проигрывала, Маяковский радовался и повторял строки Ахматовой: «Что сделал с тобой любимый, что сделал любимый твой!»
Все это будто происходит не вполне всерьез и напоминает сцену из немого кино – персонажи двигаются быстро, истерически и совершенно ненатурально. На экране игрушечная драма, а внизу титры: «Он стреляется», «Она в отчаянии».
Да, ну и пусть, пусть! Все-таки ему – позволено. Легко ли человеку, который впадает в отчаяние при самом крошечном подозрении в недостатке любви к себе и сразу же ощущает себя отвергнутым? Ведь это как страшно – осознавать свою огромную потребность в Лиле и понимать, что она его отвергает!.. Как будто он стоит со своей огромной любовью, как с охапкой цветов, а ему пренебрежительно машут рукой – не нужно… А ведь у него были не только воображаемые, но и совершенно реальные поводы считать, что им пренебрегают. Вот он и пытался наказать Лилю, как бы говорил ей этими своими «стреляюсь»: «Как ты могла так поступить со мной?!» И надеется, что она ответит: «Ну что ты, тебе показалось, я так тебя люблю». Но она не отвечает, и тогда в нем возникает злость на свою вечную перед ней приниженность и послушание, а потом новая вспышка депрессии и…
…И? И возможен суицид.
Каменский: «Слово „застрелиться“ в устах Маяковского для всех других звучало бы насмешкой, но для меня, знавшего его крутые „внезапности“, его бурный характер с „прорывами сознания“, его сложный темперамент, его „быть или не быть“, это слово звучало, как строки его стихов этих же дней:
Маяковский прекрасно осознавал свои „внезапности“ как психические сдвиги и в эти минуты „за себя не ручался“.
Много раз мне приходилось быть свидетелем подобного „прорывного“ состояния Маяковского, и тогда становилось страшно».
Лиля: «Всегдашние разговоры Маяковского о самоубийстве… Это был террор».
Возможно, между ними была не одна такая история – с пистолетом, угрозами, внезапными звонками, бешеными играми… Один легко смиряется с данностями бытия – что будут старость, смерть, что любовь не вечна, тебя обязательно разлюбят, а другой не жалеет потратить на любовь всего себя, и из него рвется беспомощное и горькое – «Как же так?! Любовь не вечна? Тогда я не хочу жить!..» Невозможно до конца понять другого человека, как ему больно от чего-нибудь, от чего нам не больно!.. Маяковский, конечно, не считал, что он мучает Лилю, манипулирует ею. Он считал, что им самим манипулирует Бог: