Мой знакомый гений. Беседы с культовыми личностями нашего времени - стр. 18

– Россия – родина матери, отца и моей полувековой жизни, а также русского языка, ветреной Музы и, рад повторить, любви к Ире, ниспосланной мне – сузим пространство до точки – в Коктебеле, в Крыму, некогда принадлежавшем России. Америка – родина вторая, где я начирикивал свои сочинения не в ящик, а в простых условиях естественной свободы. Сочинениями этими горжусь еще и потому, что местом их действия всегда была родина первая, доходившая по всем статьям, но терпеливо ожидавшая врезки дубаря сюрреальной советской системы, перестройку которой по китайскому образцу я каким-то странным образом и описал в романе «РУКА» за десять лет до неслыханных политических инициатив Горби и его младых, намного более шустрых единомышленников. Прощай!

– До свиданья.

Чистый голос ее, голос – писать стихи, музыка разрыва и излома, обретающая головокружительную гармонию на стыке таинственной лексики и простейших предметов окружающего реализма… Все это останется навсегда, вписываясь в то самое древнее, библейское, когда Ева по Божьей воле вывела человечество из дистиллированного рая в грубую жизнь. Вот почему Ева для меня – это она, Белла, чудесным образом сочетавшая в себе во время своего земного существования утонченную женственность и превосходный ум.

БЕЛЛА АХМАДУЛИНА: Наша с тобой добрососедская и добросердечная встреча может считаться для меня совершенной идиллией, потому что год кончается, век кончается, всегда это тревожит, печалит, волнует многих людей. А у нас с тобою много счастливых совпадений. Во-первых, это отрада совершенной дружбы, сердечной и умственной. И то, что даже мы в соседях, мне кажется каким-то подношением со стороны жизненного сюжета. Потому что среди всех забот, тягостей, от которых я как бы отдельно живу, есть все-таки общие несчастья и трагедии, которые сильно действуют на человека. А тут вот мы сидим, я радуюсь тебе, всегда радуюсь тому, что ты пишешь, тому, что напишешь, и поэтому с наслажденьем буду беседовать на любые темы.

ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Я и хотел поговорить о вещах одновременно и сложных, и простых. Ты сама заговорила про конец века, тысячелетия. Просто беседа наша – о жизни, о людях, о счастье. Но не о смерти. Потому что смерти же ведь нет, так? Есть просто, наверное, переход в другое состояние, да?

Б.А.: Да… это такая тема, которая и высочайшие умы сильно занимала. Все знают, по многим воспоминаниям известно, особенно из бунинского «Освобождения Толстого»… Бунин вспоминает, когда сын Толстого, маленький лучезарный сынок Ванечка умер, шли они по Девичьему полю, по кочкам Девичьего поля, и Толстой прыгал по этим кочкам и говорил: «Смерти нету! Смерти нету! Смерти нету!» То есть так себя уговаривал…

Е.П.: Заговаривал…

Б.А.: Но не думать про это – невозможно. Просто невозможно… И потом – конец столетия нам иногда и подарки большие делает. Например, скажем, в последний год XVIII века родился Пушкин… А в 1899-м – Набоков, который сейчас всех так занимает, утешает и заманивает.

Е.П.: Не подсчитывал никогда. Действительно ровно в сто лет разница.

Б.А.: Но это я так, просто. Это простая арифметика. Всегда много всякой мистики разводится в пограничные времена. А потом действительно что-то совпадает, особенно если про нас говорить. Мне приятно Набокова упомянуть, потому что давно еще, когда еще не было принято, как сейчас, широко и открыто его обсуждать, иногда даже с некоторой развязностью, я ему написала письмо, где сказала: «Я знаю, что Вы вернетесь»… А ведь это его чудное детство безоблачное, оно совпадало с детством многих людей. Но недолго все это продолжалось. Уже 1905 год давал некоторые намеки, некоторые указания и предупреждения делал. И люди как-то чувствовали, особенно, может быть, Блок. Чувствовал в какой-то тревоге, словно сам накликивал. Меня всегда поражает начало этого века, который сейчас кончается. Даже неизвестно, как нам – с любовью, радостью или печалью – с ним прощаться, потому что многое как бы все-таки БЫЛО. Жизнь наша при нем проходила. Меня начало века занимает хотя бы потому, что да, конечно, неудачи Японской войны, уже как бы роковые, революция пятого года, все эти невзгоды обернулись страстью общества, во всяком случае каких-то его слоев, к пикникам, фейерверкам, театрам, кабаре. Расцвет архитектуры, русского модерна – это заметно и в Москве, на Поварской, которая нам с тобой так близка, где мастерская Бориса Мессерера, где все мы собирались во время нашего альманаха «Метро́поль»…