Мост короля Людовика Святого - стр. 7
Цезарь рассуждает о религиозных обрядах и суевериях, но лишь в связи с интересами текущего дня: «Вера в знамения отнимает у людей духовную энергию. Она вселяет в наших римлян… смутное чувство уверенности там, где уверенности быть не должно, и в то же время навязчивый страх, который не порождает поступков и не пробуждает изобретательности, а парализует волю. Она снимает с них непременную обязанность мало-помалу создавать свое римское государство».
Он толкует о поэзии, но опять-таки не с позиций знатока и ценителя, но применительно к ее воздействию на жизнь людей. «Когда стихи сложены державной рукой, тут уж они не мучат, а, клянусь Геркулесом, словно бы возвышают. Шаг вдвое шире и рост вдвое выше».
Вот это главное для героя «Мартовских ид». Размышления его всегда пронизаны одной решающей мыслью – мыслью об ответственности человека за собственную судьбу и ход истории в целом. Особенный драматизм этой идее придает то, что Цезарь постоянно примеряет ее к себе, к своим действиям. Правда, примеряет, только когда остается один – все-таки диктатор! – ведь письма к другу, Луцию Мамилию Туррину, где и высказываются наиболее сокровенные взгляды, – это, по существу, дневник, разговор с самим собой. Сложность своего положения Цезарь осознает вполне – существует роль государственного мужа, и приходится быть верным этой роли, поскольку исполняется она перед миллионами зрителей. «Как трудно, дорогой Луций, не стать таким, каким тебя видят другие. Раба держат в двойном рабстве – и его цепи, и взгляды окружающих, твердящие ему: ты – раб».
В конце концов Цезарь эту трудность разрешает – обращаясь к тому же Луцию, он с гордостью говорит: «…Я радуюсь, что я человек, смертный, ошибающийся, но не робкий».
Тут, однако же, возникает вопрос. А не облегчил ли все-таки, по привычке, Уайлдер своему герою путь к моральной победе? Отчасти, по-видимому, облегчил. Цезарю ненавистна окружающая его «атмосфера обожествления», но в тексте нет и намека на то, что он мучается и своей долей ответственности за ее возникновение. В то же время горделивым словам Цезаря есть и оправдание – в романе показано, насколько подвержен герой тяжким раздумьям, сомнениям, колебаниям – эмоциям вполне человеческим, но не приличествующим диктатору. К тому же надо принять во внимание симфонический, если можно так выразиться, характер «Мартовских ид» – не сказанное Цезарем о самом себе восполняется тем, что о нем говорят окружающие: Цицерон, Катулл, Клодия, Корнелий Непот и другие. Так художественный образ – случай редчайший для Уайлдера – обретает многомерность.
Да, объемности, человеческой живости и непростоты как раз и не хватает Джону Эшли, Теофилу Норту – всем этим «положительно прекрасным людям». Потому, сохраняя значение высокого нравственного образца, они все же остаются на некотором расстоянии от жизненного опыта читателя. Впрочем, что значит «не хватает»? Такова была задача, творческая идея.
Литературное произведение – не просто текст, всегда равный самому себе. Оно существует в определенном общественном климате, и перемены в этой атмосфере нередко проявляют в нем скрытые до времени грани смысла, придают им особенную остроту.
Массовая культура влюблена в видимости и пользуется суррогатами: вместо индивидуальности – мода, вместо творческой сосредоточенности – сиюминутный отклик на злобу дня. Культура левая, или «контркультура», живет радикальным отрицанием всего и вся. Долой красоту, потому что это буржуазная красота, долой любовь, потому что общество превратило ее в обман, долой само понятие культуры, потому что это буржуазный предрассудок. В такой обстановке не донкихотством, не прекраснодушным пустословием, но живой потребностью звучат слова, которые Уайлдер повторял на протяжении всех пятидесяти лет своей писательской жизни: