Москва винтажная. Путеводитель по московским барахолкам - стр. 12
– Два моих приятеля проработали, один – семь, другой – двенадцать лет, и ушли отсюда, оставив места, – делится человек лет пятидесяти, сухощавый, грустный, но с огненным, подвижным лицом. Предмет его продажи – тиражные шкатулки, по большей части расписные, с лубочными картинками екатерининской Москвы. – Бойко идёт торговля только иконами и самоварами, но скоро народ насытится и этим.
– Да Вернисаж давно умер! – восклицает его сосед, смешной человечек в соломенном канотье. Узнав, что я задумал книгу, он скептически качает головой: – Если совсем делать нечего, пишите! Но вам, писателям, как и нам, художникам, ловить здесь нечего. Кризис, что ли, догнал, но интурист теперь желает «всё по десять». Легенды о миллионах, заработанных на картинах, только в головах администрации.
– Это кто художник? Ты художник? – В разговор встревает усатый продавец фаянсом. – Когда я только начинал, в 2004-м, художников здесь было много. И картин. И покупателей. За последний год или два я живого художника в глаза не видел. Кругом только перекупы с конъюнктурным псевдоискусством. И где они его берут? Казалось бы, ну зарабатываешь на картинах, так хоть всякое дерьмо не тащи. Покажи ты человеку достойную вещь, а не это!
– Сидеть с одним товаром, да ещё и недешёвым, вообще бесполезное дело! – не соглашается торговец в канотье, ничуть не обидевшись на презрительный жест соседа в сторону его мозаичных картинок. – То, что попроще-подешевле, ещё так-сяк идёт, а поднимешь качество и цену – сразу не густо, а пусто! Ты приходи на денек, – обращается он ко мне, – посидеть просто так. Даже необязательно весь день торчать, можно пару часов. Масштаб трагедии успеешь оценить. А потом двигай в администрацию. Они там разрабатывают план развития въездного туризма, а нам накручивают аренду по сто – двести процентов. Торговать не дают, штрафуют. Спроси, как им живётся, а потом расскажи, как нам. И диктофон свой не забудь включить или хотя бы сделай вид. Они от этого журналистского интереса очень психуют…
Дождь накрапывает сильнее. Иду в глубь Вернисажа, поднимаюсь по ступенькам на верхний уровень, где, по словам торговца в канотье, за антикварными рядами стоит особняком аллея живописи. Дорожку с разбитым асфальтовым покрытием, тянущуюся на добрых метров триста, венчает лужайка с фудкортом на открытом воздухе. Здесь убеждаюсь в несправедливости нападок усатого торговца: на аллее не то чтобы не протолкнуться, но, вопреки его словам, художники, картины, покупатели – в наличии. Нервная возня, шуршание смятыми банкнотами. Ожидаемо многолюдно у шалмана, где бойкая девица в засаленном переднике отпускает крепкий алкоголь на разлив. Тёплая атмосфера заразительного смеха. Прислуши ваюсь. В новостной повестке – обсуждение Куклачёва, решившего построить своим кошкам дворец в Израиле, и художника Павленского, оштрафованного и отпущенного из зала суда за сожжённую дверь ФСБ. Известие о найденном портрете Гитлера в квартире Творческого союза художников вызывает лишь вялое раздражение: мол, наконец-то про нас вспомнили, да только повод не тот.
Тесный, как фанерный посылочный ящик, замусоренный тюбиками с краской, кистями, мольбертами прилавок. Где-то глубоко внутри сипит радиоволна. Будто трюм корабля, где капитан – в тельняшке поверх кофты, смачно изгрызая фильтр истлевающей сигареты, бородатый акварелист Семён. Мы заводим разговор с невинного Ван-Гога, с его бестелесных теней и отрезанного уха. «Среди художников сложно отыскать лоялистов, – приговаривает бородач, усмотрев во мне внимательного слушателя. – Всё чаще готовых бунтовать несогласных. Таких приспособленцами никак не назовёшь».