Москва. Квартирная симфония - стр. 16

– Это у меня наследственная страсть, от мамы, – говорила Татьяна, движением факира снимая с оазиса салфетку, разливая по чашкам кофе, умудряясь сделать так, что пенка доставалась нам обеим, – мамочка была кофеманка страшная. Да ты не менжуйся, придвигай стул, на шмотки внимания не обращай, их девать некуда, – кивала Татьяна на захламленный вещами стул.

Я придвигала стул к торцу стола, устраивалась на краю, оснащала чашку двумя кусочками расколотого щипчиками сахара и использовала мини-ложечку. А Татьяна садилась по диагонали от меня в старенькое, в жаккардовой обивке, со скрипом крутящееся кресло, втиснутое между столом и диваном.

– И что с мамой, Таня?

– Врачи предупреждали: сердце, слабые сосуды, наследственность, а она отмахивалась. Да еще и покуривала. И смолоду по пять-шесть чашек крепкого черного за день, дома, на работе. Презирала растворимый в жестяных банках, покупала только в зернах, причем выискивала не кислую робусту, а арабику. Отчетливая картинка детства: мама жарит на кухне зерна, помешивает специальной лопаткой, аромат сногсшибательный по всей квартире – зерна, представь, продавались сырыми, – потом долго перемалывает в ручной деревянной кофемолке, ссыпает в специальный стеклянный бокс с притертой крышкой, взять с собой на работу. «Мама, мама, ты забыла?! Не закрывай, дай понюхать!» Мама подносит к моему носу бокс: «Ну, загадывай!» У нас с ней была примета: если коснусь носом помола и на кончике останется пыльца, желание обязательно сбудется. И, знаешь, сбывались, самые, казалось, невероятные. Однажды сбылась главная мечта – красный в синюю полоску шикарный самокат, на зависть всему двору. А на работе к маме «на кофе» пол ее института сбегалось. Она у себя в столе держала электроплитку, технику безопасности нарушала систематически. – Татьяна подвигала ко мне тарелочку с берлинским: – почему не берешь? – и доливала нам с ней оставшийся в турке кофе. – Сотрудники про маму говорили, Зинуля перлы выдает только с чашкой кофе в обнимку. Ну и острый сердечный приступ прямо в рабочем кабинете, скорая опоздала. Мама была блестящим лингвистом. В институте русского языка на Волхонке работала, тут, в пяти минутах, в здании бывшей мужской гимназии. Диссертацию по творчеству Андрея Платонова успела защитить. Креслице, между прочим, намоленное, – Татьяна проводила рукой по вытертому жаккардовому подлокотнику, – в нем мамочка проделала колоссальную работу, за этим вот столом, кроме, конечно, институтского кабинета. Обожала «неправильные» платоновские обороты, как он в своих дневниках писал, «сущий энтузиазм жизни». В мои девять лет дала прочесть рассказ «Девушка Роза», чтобы знала, что такое фашизм и чем истинная литература отличается от ширпотреба: «У Розы были тонкие, вьющиеся волосы темного цвета и большие младенческие серые глаза, освещенные изнутри доверчивой душой, а лицо у нее было милое, пухлое от тюрьмы и голода, но нежное и чистое». – Разбуди меня ночью, рассказ наизусть повторю. Мама меня тогда не пожалела и правильно сделала. Закалочка сия пригождается регулярно. – Татьяна наугад выдергивала из шаткой стопки общих тетрадей какую-нибудь белую или рыжую на пружинке, продолжая отпивать кофе маленькими глотками, зачитывала перлы абитуриентов или студентов-первокурсников: «