Молвинец - стр. 9
Мы разделились. Кричала, вопила вам вслед:
– Целостным будь, монолитным!
В душе – Ахилесным.
Кто в слепоту раздробился. А кто в глухоту.
Сколько история раз упреждала, учила.
Не научила!
Печеньки с зарядом во рту.
С порохом злато. И деньги с проёмом тротила.
Что там за рифма: дышу-напишу-отомщу?
Что за слова: захотел-угорел-выстрел в спину?
Что там, в котле подавали, какую лапшу?
Вместе с обглоданной коркой кидали в пучину!
Ты за кого, о, Елена Троянская? Или же ты
тоже распалась на тронутых и продающих?
О, не твоё ли последнее тело впаялось в мосты,
Чесму проедешь – ты шёлком заверчена тушей?
Нет, не твоё! Там кочевница, гордая мгла.
Нет, не твоё! И слова там иные, молитвы.
Ты – это поле! И ты это небо взяла,
словно бы мужа. А после – разбилось корыто!
Всё сокрушилось! Разъялось!
………………………
Особенно мне
жалко вот этого – в ноги паду я! – ребёнка!
Руки, как крылья тяну, что расшиты во льне!
И – ко груди! Ему холодно!
Лишь рубашонка,
ткани кусок на измазанном тельце золой.
Я бы украла у всех матерей – нежность, ласки!
Слёзы! О, маленький! Ты – сквозь эпохи – постой!
Всё-таки рухнула Троя!
И стянуты, сорваны маски!
Сквозь все столетья, о, как мне прижать бы дитя?
Чтобы кормить, пеленать! Это – лучшая кража!
Ты – эгоист, злой Парис, ненавижу тебя,
в наше бы время ахейцы-отцы, с ними я же,
плюнув в лицо, отвернулись! Метатель копья –
ты в наше сердце попал, как подкупленный снайпер.
Вот она кровь. Вот война. Пала Троя моя
в стоны распятий!
***
Был черёд послезимний, не вьюжный, не хрусткий, морозный.
Я тебя забываю – по капле, ночами, по слёзке.
Деревянные рамы (не пластик!), а в них золотистые розы,
и они заслонили дорогу, строенья, киоски.
Молодые узоры – из Вологды, верно, из кружев,
из каких-то тончайших, космических, первоначальных.
Я тебя забываю сквозь всё, что забыть только хуже,
я стираю из памяти, знаков и звуков сакральных.
Из ларцов, из шкатулок её, из зрачков невозможных,
выдираю из сердца тугие, как медь, корневища,
исколола все руки, изранила пальцы подкожно.
Было всё бесполезно! Убила – а чувство-то дышит…
И – дождём по щекам! Солью, искрами хлещет из скважин.
Шашки, нож и мечи великану такому – смешное!
Пусть женат ты. Повенчан с другою,
так лучше? Так глаже?
Не горчит тебе сахар? Не жмёт тяготенье земное?
Сквозь неё не меня ли ты видишь, как я сквозь
всех других тебя вижу. Устал ли, намаялся, болен.
Великанее чувство! Зачем мне такая бессоность?
Словно слон, где посудой торгуют – богемом застольным,
золочёными вилками тонкой искусной работы,
хрусталём и фарфором, из жгута цветной филигранью –
и всё это крошится. И рвётся и бьётся. Ну, что ты?
Я хотела бы чувство поменьше, чем хмель всей Шампани.
Там в груди по утрам об него разбиваются птицы.
Выжигают Везувий. Палят Карфагены и Трои.
Об него разрываюсь! Дроблюсь! Позвонки и ключицы.
И надлобная кость. Я не знаю, зачем мне такое?
Слон сбивает карнизы. Разносит витрины. Искрится.
Зеркала, зазеркалья. (Скажи, без меня греет солнце?
И седьмое есть небо? В метро те же станции, лица?)
Неужели она также звонко от счастья смеётся?
Может, пишет, рисует? Наверно, ты выбрал простую.
Не каррары, конечно. Не шёлк. Но, как всё-таки с Прусом?
Не читала?
А я безнадёжно скучаю, тоскую.
Зря разбились витрины. Там всё-таки «крафты» и «джусты»…
***
Встретимся? Наверно! А, может быть, никогда не удастся