Молодая жена - стр. 10
– Поднялась? – словно удивившись, спросила она. – Спала бы…
От старухи не укрылись стыд и смятение Мани.
– Свет-то у нас третий день не горит, – поспешно сказала она. – Уж я Леше говорила… Ты посиди здесь, я пойду подою.
Через двойные рамы в небольшое окошко шел слабый свет. Ребенок лежал в люльке, подвешенной к потолку, и тревожился. Маня тихо подошла, откинула положок, посмотрела на девочку. Ту, видно, забыли с вечера умыть: щеки и кулачки были чем-то вымазаны.
Заслонка у печи уже была отнята, заложена топка. Налиты водой чугуны; у печи лоханка с крупной черной нечищеной картошкой, тут же пустые ведра. Все говорило о том, что сидеть некогда, нельзя.
Маня взяла ведра, вышла на улицу, еще безлюдную. Держась поближе к заборам, пошла к колодцу.
Когда вернулась в избу, тетка Анна цедила молоко. Руки у нее рядом с белым пенным молоком казались особенно темными и худыми.
Маня слила воду в большой черный чугун. Каким-то не своим, перехваченным голосом спросила:
– Мыть картошки?
– Намой маленький чугунок, в завтраке поедите. А скотине я уж сама намою.
Проснулась девочка, села в люльке. Тетка Анна, выходя из избы, попросила Маню:
– Погляди, касатка, за девкой. Она у нас бедовая, не упала бы.
Маня, оглянувшись на дверь, за которой Алексей причесывался перед зеркалом, подошла к ребенку. Поглядела – мокрый.
– Это чья тут девочка? – шепотом спросила Маня, потянув ребенка из люльки. – Это чья тут бесстыдница? Кого это медведь-то в лес утащит?
Девочка сразу заплакала.
– Ну, завелась! – вышел из горницы Алексей. – Чуть чего, заревет, слюни распустит. Давай ее сюда.
Он взял у Мани девочку и вынес, чтобы отдать старухе.
«И ее он не любит!» – с каким-то страхом подумала Маня.
Сели завтракать. Тетка положила Алексею и Мане по паре вареных яиц, себе не взяла. Но Алексей ни яиц, ни сала есть не стал, навалился на картошку, которую Маня сварила очищенную, с солью и запекла в печи.
– Сегодня картошка что-то особенная. У тебя, тетка, такой никогда не бывало.
– Где уж мне… Теперь тебе жена молодая варить будет, – сухо отозвалась старуха. Но, чтобы не обиделась Маня, поспешно добавила: – Чищеная, конешно, лучше. Было бы время… Гляди-ка, даже Люська ест!
У тетки Анны были опущенные, изрезанные, как ножом, щеки, маленькие добрые зрачки в припухлых красноватых веках. Когда Алексей, уходя, обнял Маню и поцеловал, в глазах у старухи вместе с удивлением засветилась и радость, задрожали щеки: видно, прежде здесь такие нежности не водились.
Когда Маня, проводив Алексея, вернулась в избу, старуха поспешно отодвинула от себя банку с молоком, накрыла какой-то тряпкой белую пышку.
– Чего ж мало покушала? – излишне ласково спросила она Маню. – Съешь вот сальца. С любовинкой сальце-то, хорошее…
Маня села против старухи, помолчала, потом спросила тихо:
– Чего делать-то будем?
– Ты теперь хозяйка. Что скажешь, то и делать будем. – И, заметив, как дрогнули у Мани губы, поспешно предложила: – А то легла бы, полежала… Работы – ее вовек не переделаешь. Ляжь, миленькая! Я одна управлюсь.
Маня покачала головой. Пряча невольные слезы, прошла в горницу, застелила постель, ей чужую, на которой когда-то, не так давно, спал Алексей со своей Антониной. Фотография ее еще висела над постелью. На Маню невидящими глазами смотрело большеглазое крупное лицо с фигурной челкой на лбу. Фотограф, видно, «постарался», и оттого лицо выглядело и грубее, и старше. «Через жадность свою погибла, – вспомнила Маня, как рассказывали бабы. – Мыслимое ли дело – на открытой машине, на мешках, до самой Москвы… А снег, а холод… На рынке-то, говорила потом, сама не своя стояла. Домой до станции чужие люди, спасибо, довели. В два дня сгорела. Тысячу выручила, а на похороны небось двух не хватило».