Молчание любви - стр. 17
Мальчик больше не копошился и не переворачивался. Аня сама попробовала пошевелиться – нет, ничего, не встрепенулся.
И тут снизошло спокойствие, которого так не хватало при затянувшемся укачивании. Теперь было так умиротворенно лежать рядышком, и наслаждение видом спящего дитяти длилось свободно и невесомо, как сон. Вставать заниматься своими делами теперь совсем не хотелось.
А на подоконнике, кроме «Семьи и школы», лежал еще один журнал, непрочитанный, который дал новый знакомый Илья и который пора бы уже возвращать, и заброшенная та еще книжка, и фильм был отмечен в программе, и Вадиму она собиралась позвонить на работу, просто так, без повода, в рамках траты денег на ерунду…
В один из ускользающих мигов сообразив, что может исчезнуть до завтра, Аня ощутила в полуспящей голове физически неприятный тормоз: если она сейчас уснет, то опять недоберет чего-то у жизни. Если не соскрести себя с кровати, с утра затянет рутина, и невыполненные планы обернутся кухонным раздражением и ежедневной глухой тоской.
Туловище поднялось, ноги спустились на пол. Аня раздвинула шторы. Фонарь не светил. Двор был пуст и темен, «зефир» образовывал букву П, и от одной ее ножки к другой двигалась полная, просвечивающая луна. Может, все-таки спать? Завтра опять рано подниматься…
Аня представила плоскость розовой стены, и свое окно на ней, и свой взгляд из него, и множество других окон-фасеток со своими картинками ночного двора и луны.
Тут же взгляд мысленно передвинулся к «подковке», обращенной в ту же сторону, и Аня смотрела уже из того окна на ту же самую луну и то же самое небо, и сбоку загибалась девятиэтажная стена-глаз со множеством окошек-взглядов.
Там пусто, в «подковке». Там всегда теперь пусто, как в музейном запаснике, куда заглядывают только время от времени, строго по делу.
И что звонить Вадиму? Он тоже наверняка прикорнул в своем магазине…
В пути
– О, кто это шагает с мамочкой? На работу, наверное? Ну, здравствуй! Ты почему молчишь? Надо поздороваться. Ты не хочешь со мной поздороваться? Ты же меня знаешь. Нет, ты поздоровайся. Ты же такой большой мальчик. А? Будешь здороваться? Ты почему отвернулся? Ну-ка, вылезай из-за мамы и поздоровайся!
Но Егор молча страдал, уткнувшись в мамин рукав.
Страдала и Аня. Ее Егорушка, который с полутора лет говорил все слова, а с двух читал буквы и по вечерам рассказывал длиннейшие сказки собственного сочинения, теперь не желал выговорить приветствие бабушкиной соседке, повстречавшейся им на пути. Антонине Петровне, той самой Карининой тетке. Он отчаянно молчал, претерпевая пытку. Тетка продолжала приставать.
Аня не знала, как положить этому конец. В «Семье и школе» на этот счет указаний не было. С вежливой улыбкой она сердилась на соседку, одновременно переживая, что ее ребенка могут принять за тупицу, просто за дурака – и начинала злиться уже на него.
– Тебе что, трудно сказать «здрасте»? – приставала она к безответному мальчику, когда они шли дальше.
Она видела, как сама становится чудовищем, и сердилась еще больше – ее превратить в злюку противную!
– Все люди здороваются. Так принято. Ты меня понимаешь?
Но дети – ангелы в своем терпении, и злюка-змеюка не была мамой, и Егор ее просто не замечал. Он переключился на огромных гудящих шмелей, которые то и дело взлетали прямо из-под ног, и вел им подсчет: