Мольбертовый лес - стр. 22
– Ты как-то гундосишь, – говорила жена. – Не простыл?
– Не-ет, что ты, – протянул Никита.
И поправился:
– Немножко.
Жена припомнила, с каким трудом шарфу удалось попасть в чемодан.
– Купи шапку, – строго сказала она.
Никита согласился, помолчали немного.
– Ну что, – спохватилась жена, – тебя разбирали?
– Послезавтра.
– Бедненький, волнуешься, наверное.
При мысли о разборе по спине Никиты побежали мурашки.
– Нет, что ты, – сказал он, переводя дух, – чего волноваться?
И чтобы переменить тему он стал рассказывать про то, как вспомнил потешное стихотворение из детства – про мальчика, который съел билет.
– Я учил его, – говорил он, – классе в четвертом, может, даже третьем. Представляешь? Сто лет не вспоминал, не думал даже – а тут раз! И как на ладони!
– Это потому что ты поэт.
Никита смущенно засопел.
– Я всем в парке рассказываю, куда ты поехал.
Никита засопел сильнее и перевел тему:
– Как погода у вас?
Жена мечтательно вздохнула.
– Красота. Все в золоте, еще теплее стало.
Никита посмотрел за окно.
– А тут ветер – ужас, с Волги… – он запнулся. – Волга – ты себе не представляешь! С двадцать первого этажа! Вид!
За стеной заиграла музыка, в коридоре послышался топот.
– Тебе хоть нравится? – спросила жена. – Самому?
– Нравится, конечно! – тон его потеплел. – Как малыш?
– Спит. Только уложила – разыгрался, не угомонить.
На том конце провода взвизгнул и тут же замолчал чайник.
– Вот, – сказала жена, – пью чай, умываюсь и спать.
Никита услышал, как скрипнула дверца шкафа, звякнула о сахарницу ложка. Он представил себе светлую кухоньку с окнами на парк, в оранжевых фонарях, чайник на плите, мягкие качельки в углу, вспомнил, как пахнет присыпка, свежевыглаженные пеленки, детский шампунь – и в груди у него сладко заныло. Он стал расспрашивать, ходить по номеру и смеяться – почему-то смущаясь.
– Ты дописал? – спросила жена.
Никита, посмотрел на блокнот.
– Кажется, дописал.
– Прочтешь?
Никита взял блокнот, зажал телефон плечом, освободившейся рукой подхватил ручку и, читая, стал ей дирижировать.
– Очень красиво, – сказала жена, когда он закончил. – Поздравляю, Никиша.
Никита снова засопел, принялся грызть ручку, шмыгнул.
– Ты только не разболейся, хорошо?
Никита заверил, что не разболеется, и они еще какое-то время говорили – обсуждали дорогу домой, меняли одну за другой темы, делились новостями. Никита рассказывал о программе, о семинарах, о меню, о том, что кто-то опять плакал, о «свободном микрофоне», о выпускниках литинститута, а когда попрощались и телефон замолчал, ему стало так тоскливо, что он не удержался, открыл флягу, и сделал еще два глотка.
До поздней ночи на этаже было шумно – хрипела, надрываясь, гитара, по коридору взад-вперед грохотали шаги, за стеной спорили, кто-то декламировал стихи.
Под утро Никита проснулся – в горле першило. Долго ворочался, потом нащупал телефон – начало шестого – сел, влез в джинсы, подхватил кружку и пошел к кулеру.
В коридоре стояла густая мягкая тишина – только где-то далеко внизу, за два или три этажа, едва слышно жужжало. Никита шел почти бесшумно – шаги пружинили от ковра, отзывались приятным шорохом, и было непонятно, как вчера кто-то мог так топотать. Кулер булькнул разбуженный, прошипел над кружкой, Никита вернулся в номер, расковырял чайный пакетик, но потом просто разбавил кипяток и стал пить маленькими глотками, прислушиваясь к ощущениям.