Размер шрифта

Мои драгоценные дни - стр. 23

В «Алайском рынке» – его исповедь. Суд над собой.

…Что мне сказать? Я только холод века,

А ложь – моё седое остриё.

…Сижу холодный на алайском рынке

И меры поднадзорности не знаю.

И очень точно, очень непостыдно

Восходит в небе первая звезда.

Моя надежда – только в отрицанье.

Как завтра я унижусь – непонятно.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я видел гордости уже немало,

Я самолюбием, как чёрт, кичился,

Падения боялся, рвал постромки,

Разбрасывал и предавал друзей,

И вдруг пришло спокойствие ночное,

Как в детстве, на болоте ярославском,

Когда кувшинки жёлтые кружились

И ведьмы стыли от ночной росы…

И ничего мне, собственно, не надо,

Лишь видеть, видеть, видеть, видеть,

И слышать, слышать, слышать, слышать,

И сознавать, что даст по шее дворник

И подмигнёт вечерняя звезда.

Опять приходит лёгкая свобода.

Горят коптилки в чужестранных окнах.

И если есть на свете справедливость,

То эта справедливость – только я.

1942–1943, Ташкент

Точнее о суде совести не скажешь.

Летом 1955 года датировано письмо Луговского Евгении Ласкиной из Сходни в Москву. Кто писал это нежное письмо – безжалостный обвинитель несчастных жертв, или сломленный окружающей холодностью поэт, или переживший многое на пути к своему нравственному возрождению немолодой человек, цепляющийся за спасительную память о маленькой женщине, одарившей его своей симпатией и дружбой?

«Дорогой дружок Дженни!

Очень обрадовался, когда услышал от тебя, что возвращение твоё будет в конце августа.

У меня сейчас слишком большое горе (речь идет о самоубийстве А. А. Фадеева. – Т. К.), чтоб я мог особенно связно писать. Александр Александрович был самым лучшим, благородным, преданным и обаятельным другом в моей жизни, и другого такого в системе нашей солнечной и галактической мне не отыскать. Ты хоть сама с ноготок, но очень мудрая и всё понимаешь. Потом, это ещё большое горе моего дома.

В общем, я брожу в центре русской природы и размышляю о жизни и смерти, о творчестве и об истории, а больше всего о том, как всё проходит мимо и исчезает. Работаю над гослитовским изданием. Вообразил, что ты, маленькая моя, пойдешь по горам и ущельям, и завидую тебе.

Ты такая родная и милая. Мы все испытали за 19 лет со времен желтого дрока – и горе, и радость, настоящие трагедии, встречи и разлуки, все виды жизненных перемен, а я всё так же рад слышать “хэллоу” по телефону, рад тому, что ты живешь на свете, рад тому, что я тебя верно люблю и что ты всегда останешься для меня дорогой и трогательно милой.

Вспоминаю всё, что связано с тобой, а это очень, очень много. И главное – не разбегаться в разные стороны, быть вместе на всю жизнь. Ты-то мне очень нужна. Это очень, очень по-хорошему. Ну, до свиданья, буду ждать. Да будет лёгок твой горный путь. Целуй Алексея. Тебя целую и обнимаю 1000 раз и остаюсь твоим верным трубадуром. Напиши чего-нибудь – две строки, сюда или на Лавруху (Лаврушинский переулок. – Т. К.) (кв. 98). Ещё раз нежно целую. Надо чаще, чаще видеться».

Автор другого письма – Ярослав Смеляков, «талантливейший и несчастнейший поэт» (Евтушенко), которому было отмерено три лагерных срока. С короткими промежутками они забрали у него почти два десятилетия жизни.

Ярослав Смеляков

Автор твердившихся взахлёб многими и многими моими ровесниками, да и не только ими, – «Любки Фейгельман», «Хорошей девочки Лиды», «Зимней ночи»

Страница 23

На следующую страницу