MOBY. Саундтрек моей жизни - стр. 18

– Ты убрался? – недоуменно спросил он.

– Я отнес все бутылки и банки в машину для переработки рядом с «Фуд-Эмпориум», – гордо сказал я.

– Чувак, да ты прямо как бомж! – сказал он.

Я хотел похвастаться, что у меня теперь есть три пакета соевого молока и апельсин, но у его родителей была вилла в Провансе, так что мои приобретения вряд ли впечатлили бы его.

– Слушай, что ты там за отстойный рок поставил под конец вечеринки? – спросил он.

– Night Moves Боба Сегера? – спросил в ответ я.

– Отстойное говно.

Я хотел было встать на защиту Боба Сегера, но ничего не сказал – только убрал еду в холодильник. Роберто вырос в Нью-Йорке, и у него было свое понимание клевости, совершенно недоступное мне. Мы оба были диджеями, но он обожал малоизвестный джаз и «Кози Бургер», а я – Боба Сегера и соевое молоко.

– Эй, поделишься апельсином? – спросил Роберто.

Моим апельсином. Он, между прочим, стоил сорок центов, или восемь пивных банок.

– Хорошо, – ответил я. – Он органический.

– В противоположность синтетическому?

Я очистил апельсин, мы сели на грязный матрац и начали играть в «Супер Марио» на нашем «Нинтендо».

– Диджеишь в «Марсе» сегодня? – спросил он.

– Ага, в подвале. На первом этаже – Кларк Кент, на втором – Ред Алерт.

– О, хорошо. Можешь меня вписать?

– Конечно. Тебя плюс двоих?

– Ага, спасибо, – сказал он.

Мы сидели на матраце, ели мой органический апельсин и смотрели, как Марио прыгает по гигантским грибам. Я бросил взгляд на серую стену дома напротив и улыбнулся. Впервые с 1967 года я снова стал ньюйоркцем.

Мы с Джанет стояли на коленях на полу ее комнаты в общежитии Колумбийского университета и молились. У нас только что был секс. Мне было двадцать четыре, ей – двадцать, и мы встречались, но старались быть добрыми христианами и не поддаваться похоти.

– Боже, нам жаль, что мы согрешили. Пожалуйста, прости нас и помоги исполнить свою волю, – вместе сказали мы. – Во имя Иисуса, аминь.

Джанет украсила свою комнату в общежитии плакатом с альбомом U2 War и фотографией Андре Кертеса, изображавшей улицы Парижа. Комната была маленькая, в ней стояла лишь одна односпальная кровать, которую мы делили – или, если на меня нападал аскетизм или клаустрофобия, я спал на полу. Прошлой ночью мы лежали в постели и начали целоваться, но сумели остановиться, прежде чем заняться любовью. Я слез с кровати и лег на пол, потом взял за руки Джанет, которая осталась лежать в постели.

– Я рада, что мы не переспали, Моби, – тихо сказала она в темноте.

– Я тоже, Джанет. Спокойной ночи. А утром, проснувшись, я забрался в ее постель. Мы все-таки согрешили и занялись любовью. После посткоитальной молитвы о прощении мы легли в постель и обнялись.

– Думаешь, мы сможем воздерживаться? – спросил я, зарывшись лицом в ее волосы.

– Надеюсь, Моби, – сказала она. – Я очень хочу поступить правильно.

Джанет запрещалось водить мальчиков в комнату – мы нарушали не только закон Божий, но и правила общежития Колумбийского университета, так что, одевшись, я тайком выбрался через окно и пошел на метро. Ее общежитие сторожили охранники Колумбийского университета, но оно по-прежнему стояло на 120-й улице, так что, покинув здание, я вернулся в Гарлем, в район, где я родился. В переулках сновали бездомные в грязной зимней одежде, окруженные старыми мешками для мусора, где лежало все их имущество.