Мир за дверью - стр. 65
Мы оказались на крутом утесе, сильно вдававшемся в море, на краю которого красовалось одинокое дерево, судя по виду – сакура. Спокойствие и штиль царили над водными просторами, заманивая нас окунуться в освежающую прохладу. Но некоторые обстоятельства нас сдерживали, и главным из них было метров двадцать до воды. Высота понятие относительное, но нырять с двадцати метров в неизвестное море, да еще и с непонятными перспективами забраться обратно, сразу отбивало все желание нырять. Зато ни капельки не влияло на желание смотреть. Взгляд сам направлялся вдаль, уносился куда-то за горизонт и не хотел возвращаться обратно, пребывая в мире своих видений и иллюзий.
Мы присели на самом краю скалы, свесили ноги и смотрели, смотрели, смотрели… Правильнее было бы сказать – созерцали. Смотреть без мыслей получается намного реже, чем мыслить не смотря. Вот мы и наслаждались этой свободой мысли (в смысле, мысли были свободны от нас, а мы от них), когда Дуболес позвал нас.
– Кажется, что-то готовится, вам лучше бы вернуться.
– Жаль, – сказал я, поднимаясь. – Еще минут пятнадцать, и я бы запасся созерцательностью на всю жизнь.
– Или, во всяком случае, на этот день, – поддел меня Ратибор и полез на ближайшее дерево.
Я тоже полез, но уже на соседнее. В голову даже как-то не пришло экспериментировать с тем, чтобы нас кидали обоих одновременно. Мало ли что. И хотя Дуболес нас уже успокаивал ранее, объясняя, что, скорее всего, все пройдет безопасно, во всяком случае, процентов на девяносто, но вот эти оставшиеся десять процентов никак не давали покоя (интересно, а откуда они могли бы его взять, то есть покой, если у процентов, кроме их самих, ничего нет?).
– Что бы это значило? – Я хотел сказать эти слова, но меня опередил Ратибор.
Карта показывала большое скопление народа на самом краю видимости. Причем народ все прибывал и прибывал, стараясь не приближаться, но задние ряды уже напирали на передние, так что толпа естественным образом подкатывала все ближе. Самое главное, что среди толпящихся не видно ни одного военного и ни одного транспарантника (а телевизионщики всегда там толпились, так что их я даже не считал). Кто же эти люди? Что-то назревало. По поведению людей трудно было что-либо понять: местами виднелись островки радостного оживления, в других местах – мрачной решимости, а в основном народ стоял в ожидании, но вот в ожидании чего, пока было непонятно.
– Если я правильно оцениваю время, то скоро полдень, – сказал Дуболес. – А я уже давно обратил внимание на то, что люди часто назначают важные мероприятия на полдень.
– Скорее всего, ты прав, – поддержал я его. – Ты слушай, что там происходит, а мы пока посидим, понаблюдаем отсюда, мало ли что.
Ровно без пяти двенадцать, если судить по часам, наблюдаемым через фасеточные глаза стрекозы, толпа начала расступаться в разные стороны, образуя широкий проход. Как только все остановились, в зону нашей видимости въехала серебристая машина с тонированными стеклами, из которой вышел небольшой человечек среднего роста5, немного лысоватый и в больших круглых очках. Он сделал несколько шагов вперед (то есть к лесу) и поднес ко рту мегафон (услужливо поданный в его правую руку одним из человечков, вылезшим чуть раньше него из этой же машины – судя по всему, охранником или помощником). Он заговорил, его речь, со всеми вытекающими последствиями, нам передавал Дуболес (так как человечек торопился, то и Дуболес торопился, поэтому запятые и точки в пересказе быстро стали лишним элементом, а уж про эмоции я вообще молчу):