Милость Господня - стр. 20

Явственный запах дыма… Невнятные голоса в отдалении… Надо выбираться отсюда. Он вертит головой: где все? В какой стороне Монастырь? Из ивняка доносится шорох, и тут же – сдавленный шепот:

– Лезь сюда…

Пятак, что ли?

Он осторожно раздвигает ближайшие ветви: за ними, как в гроте, образованном гибким сплетением, присела девушка, почти неразличимая в пятнистых тенях. Бог ты мой, Марика! Пять лет не виделись. Она выросла, изменилась, но Иван сразу же ее узнает.

– Это ты? – голос у него совершенно чужой.

– А это ты? – эхом ответствует Марика. И без перехода: – Что вы с нами делаете? Зачем?..

Иван хочет сказать, что это не он. Операция спланирована и проводится духовниками, он тут сбоку припека, но замечает, что Марика полностью обнажена – тени и блики покрывают голую кожу. Надо сильно приглядываться, чтобы выделить силуэт средь ветвей и листвы. Слова у него застревают на выдохе. Обнаженную девушку он видит первый раз в жизни. В горле и так было сухо, а сейчас оно пересыхает совсем. И одновременно жаром пышет лицо, так что он невольно прикладывает ладони к щекам.

Марика, однако, перехватывает его запястья.

– Подожди. Не надо. Ты что, в паутину влез?.. Ну – подожди… минуточку… закрой глаза…

Кончиками пальцев, почти неощутимо она ощупывает его – поглаживает лоб, веки, нос, горячие скулы. Касания прохладные, из пальцев будто перетекает в кожу мягкое электричество, Марика тем же сдавленным шепотом ворожит, Иван не слушает: слова точно так же впитываются – неощутимо, беззвучно. Злое жжение на лице угасает. Теперь уже он осторожно берет ее за запястья и отводит в стороны колдовские ладони.

Это ведь заклинание.

Грех.

Марика усмехается:

– Не бойся, я не ведьма еще, я пока ведунья, знахарка, ворожея.

От нее исходит яркий телесный жар. А обнажена она потому, что так, натершись кашицей листьев, легче маскироваться. Он хочет спросить, как она жила все эти долгие годы, вспоминала ли Приют, его, Ивана, их неудачный побег в сказочное Белое Царство? Но не успеть – из вспугнутой темноты, из растревоженного лиственного шороха тропки к ним приближаются шаги и отчетливые голоса:

– Стой!.. Вон там посмотри!..

Марика прижимается к Ивану всем телом, шелестит в ухо, почти неслышно:

– Прочесывают лес, – отстраняется. – Ты с кем? Со мной или с ними?

– Нет, я с тобой, – пытаясь снова ее обнять, шелестит Иван.

Марика отодвигается:

– Тогда – иди!..

Голоса уже совсем близко.

Выхода нет, Иван, стараясь производить как можно больше шума, кряхтит, выдирается из кустов. На тропинке – двое духовников, настороженных, выставивших мечи. Впрочем, тут же их опускают:

– А… послушник… Берег проверил? Что там?

– Там никого.

Иван боится, что его выдаст ломающийся, смятенный голос, но духовники, вероятно, считают это нормальным: перед ними растерянный желторотик, не знающий что делать юнец.

– Как тебя?

– Иван…

В кусты, откуда он вылез, они не вглядываются.

– Ладно, Иван, пойдешь с нами… Давай – вон с той стороны…

Второй добавляет:

– Если заметишь что подозрительное, вперед не лезь. Мы – сами…

– Главное – не робей!

Они уверенно и неторопливо шагают вперед. Идут не по тропке, а по бокам от нее, сминая ботинками нежный мох. За ними остаются отчетливые следы.

Иван оглядывается – солнце уже совсем взошло. Верхушки сосен, подрумяненные, топорщатся свеженькими иголками. А дальше – из леса трухлявым грибом поднимается серый дым, и привлеченные его косматым уродством галдят и кружатся в радостной суматохе стаи ворон.