Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - стр. 6
А пока звонили монастырские колокола и в Сарове, и в Дивееве, и по всей России. Ходили крестные ходы по Канавке с сонмами епископов, духовенства и мирян. Словно предчувствуя беду, нескончаемым потоком шли, ехали убогие, хромые и слепые, глухие и гугнивые; с котомками за плечами, неся больных на руках и носилках, шел русский народ через Дивеево в Саровскую пустынь к преподобному Серафиму, на его источник, в дальнюю и ближнюю пустынь, где в молитве и безмолвии благоухал он, «крин пустынный»[3]. Огромный гранитный камень, на котором тысячу дней и тысячу ночей, «воздевая преподобнии руце»[4] свои, молился за мир великий угодник Божий. Все обходил народ, молясь, целуя и припадая к его святым мощам, словно прощаясь, словно в последний раз, да так оно и было. Близилось время, близилась генеральная антихристова репетиция.
1919 год: разруха, голод, а тут еще на свет Божий появился я.
Незадолго до этого события моя мама во сне видит преподобного, который говорит ей: «Назовешь именем, которое будет на девятый день». Когда в то самое утро спокойно, как говорила мама, улыбаясь, она произвела меня на свет, прямо дома, да как-то даже и неожиданно – снова мальчик (Серафиму в то время было год и два месяца), все сразу уткнулись в святцы – какое имя на девятый день? Вот он, девятый: Петр, Алексий, Иона, Филипп и Гермоген? Вот загадка! «Петр? Уже был и умер. Иона, Филипп и Гермоген? Да Алексий же!» В нашей дивеевской жизни все было связано с преподобным, он был наш, свой батюшка, бывало, к нему обращались как к члену нашей семьи, как к живому, вот тут находящемуся.
Да, конечно, Алексей, ведь у батюшки брата звали Алексием, конечно, батюшка это и имел в виду. Детская искренняя вера, как легко с тобой жить! Нет никаких проблем, все ясно и просто, и все с Божьего благословения и с батюшкиного тоже. И окрестили меня, и нарекли именем – Алексий. С тех пор до конца своей жизни, короткой и неимоверно тяжелой, звала меня мама Аленушкой. То был 1919 год, уже два года прошло, как залитая кровью Россия содрогалась в конвульсиях. Все чего-то ждали, никто не верил в длительность этих судорог. Сегодня-завтра рухнут эти большевики, рассеется мрак, произойдет чудо.
– А слышали, что сказала блаженная Мария Ивановна? А предсказала она близкую кончину моего отца, а не конец начавшейся бури. Пришел как-то к ней мой папа (его в монастыре все любили, «голубком» называли), усадила его блаженная чай пить, сидит он с ней, чаек попивает, а она смотрит на него так внимательно, прямо в его душу смотрит и говорит:
– А хочешь, Петенька, я тебе твою смерть покажу?
– Покажи, – спокойно отвечает Петенька.
Вскочила тогда блаженная из-за стола:
– Ой, жарко мне, жарко, жарко – открой окно, жарко мне! Ой, холодно мне, холодно, озноб колотит – накрой меня шубой, накрой, еще, еще! Ой, жарко мне, жарко, я вся горю!
Грустным пришел домой отец и рассказывает о случившемся с ним Тасечке, как блаженная ему его смерть показала, а было в то время ему тридцать три года. Шла голодная зима 1921 года. Голодал монастырь, голодали и мы.