Михаил Зощенко. Беспризорный гений - стр. 37

То было время необыкновенно щедрое на таланты, «перевернувшее» старое и открывшее новое – и это новое бурно приветствовалось «веселыми дикарями, ворвавшимися во дворцы». Ведь в то же самое время «засияли» и Бабель, и Олеша, и Пильняк, и Платонов.

И важно было – не затеряться, «определить себя».

Скрупулезный Зощенко тщательно анализирует чужие стили – и неизменно отвергает. Не случайно он начал с критических сочинений, названных «На переломе». Вот Зощенко анализирует тексты весьма тогда модного Бориса Пильянка, пытавшегося, как и он, писать «за народ», и насмешливо «выщепляет» основу авторского метода: «Все босые».

Некоторые свойства, достойные подражания, он видит скорее у дореволюционной Тэффи. Главное, что привлекает Зощенко в ней – и к чему он, безусловно, стремится: «…какая-то тайна смеющихся слов!» В статье, посвященной ей, он увидел проблему, которая «замучает» и его: «Писательница говорит: «Позвольте, я не смеюсь, мои рассказы печальны», а мы ей не верим и смеемся».

Зощенко точно формулирует особенности ее письма, достойные подражания: «Оставленные 2–3 характернейшие черты – и в этом все мастерство и талантливость – безобразно преувеличенные – дают жизнь и движение героям». «Итак, сущность рассказов: основа их печальна, а часто и трагична, однако внешность искренне смешна…» Зощенко определяет форму рассказов Тэффи (и будущих своих): «Всё коротко. На три секунды. Всё напряженно. Нельзя скучать. Природа ушла вовсе, и если и есть, то смешная. Всё на 3-х страницах. Идея вся определена, не спрятана под конец, не растянута на сто страниц»[3].

Всё! Зощенко наконец нашел свою гениальную форму. Теперь только надо наполнить ее гениальным содержанием. Вот отрывок из письма младшему брату Виталию… Реальный случай – и в то же время абсолютно зощенковский сюжет:

«Я недели три назад написал тебе письмо, но при этом вышел такой случай.

Написал я на службе, запечатал уж. Думаю, опущу в кружечку сегодня.

А один человек увидел письмо.

– В Луки? – говорит.

– В Луки.

– Ну, – говорит, – счастливый же вы! Везет же людям! Давайте письмо, я передам. Еду в Луки, знаете ли, и передам самолично. В собственные, значит, ручки передам. Это вам не почта какая-нибудь, которая задерживает.

Ну, я и дал ему письмо.

Только вернулся он через две недели с лица бледный и не в себе, письмо вернул помятое и в крови и на все вопросы отмалчивался. Ну, думаю, плохо ездить в Луки. Совершенно плохо. И только потом выяснилось, что в Луки он и не ездил, а «побили ему морду» в Колпино на свадьбе, из ревности».

К счастью (и к несчастью), наш русский быт просто набит подобными «зощенковскими» сюжетами». Ситуация наша, типичнейшая: «Хотели, как лучше, а вышло наоборот». Как говорится, садись и пиши! Но любой другой напишет – и читать нельзя. Сухо. Ухо дерет! Любой мужик в пивной лучше расскажет. Нужен язык! И эта истинно зощенковская речь тут уже проступает: «Ну, думаю, плохо ездить в Луки. Совершенно плохо».

И в то же время – это еще не истинно зощенковский рассказ. Слов многовато, а прелести – маловато. Но дело пошло.

Конечно, если взять въедливых литературоведов – они, безусловно, нашли предшественников Зощенко… не мог же гений взять и появиться вдруг просто так, «не объясненный ими»! Литературовед Захаревич, покопавшись в книгах, находит почти зощенковский разговор в журнале «Сатирикон» за 1911 год. Диалог «двух поддёвок» (одежда простолюдинов), увидевших на летном поле необъяснимое: