Мифотворец - стр. 2
– Спасибо, что отозвался, мой мальчик, – проговорил он усталым голосом человека, который редко посылает приглашения, но, если уж посылает, то обычно никто не отказывается. – Проходи, присаживайся.
К тому моменту дворецкий благополучно исчез. Я выбрал кресло, обтянутое чьей-то татуированной кожей, уселся и приготовился внимать. Леонардо стóит послушать, даже если у него не все дома. В конце концов, информация остается информацией; находясь в вибро, очень легко выделить ее из интерпретаций.
– Сразу перейду к делу, – сказал Леонардо, – поскольку время не ждет. (Ого, с каких это пор мы озабочены временем?) Мне нужна твоя помощь в устранении одной деликатной проблемы. Точнее, не помощь; я хочу, чтобы ты занялся этой проблемой вплотную.
Я молчал. Он погладил окладистую бороду и таки перешел к делу:
– Ты знал моего сына?
– Я даже не знал, что у тебя есть… сын. – Я надеялся, что произнес это слово без заметного отвращения. Оно вызывало у меня ассоциации с животной возней на сеновале, зверем о четырех ногах и двух головах, содроганиями плоти, тяготами беременности, муками родов, бессмысленной пустотой младенчества, всеми страданиями слишком короткой жизни и – куда денешься – с неизбежной смертью. А может, я просто не хотел вспоминать Саваофа. В общем, достаточно причин, чтобы держаться подальше от размножающегося мяса. Но Леонардо, по-видимому, считал иначе.
– Тебе этого не понять, – сказал он высокомерно. – Ты не художник и не можешь оценить красоту, спустившуюся на землю с небес, где она существовала только в виде идеальных образов и грезящих ангелов…
Должно быть, я все-таки не уследил за своим новым лицом и поморщился. Лео это заметил, и ему это не понравилось.
– Что кривишься? Думаешь, старик выжил из ума, впал в маразм, позвал меня, чтобы прочесть лекцию о красоте? Ладно, черт с тобой, думай, что хочешь. В общем, мой сын – это плод большой и искренней любви, мало кому ведомой в этом вашем вибро. (Я отметил про себя «ваше вибро» – вот до чего доводит крайний индивидуализм). Как положено, он родился через девять месяцев – конечно, родился мясом. И я оставил его там, на Земле, с матерью. Время от времени навещал под видом старого бродяги, болтал, помогал советами – и должен тебе сказать, у мальчишки было золотое сердце. Его матери пришлось несладко, да и мне тоже. Знаешь, нет ничего хуже, чем видеть, как увядает любимая женщина. А-а! – Он раздраженно махнул рукой и повторил: – Тебе этого не понять. Короче говоря, до тридцати лет все шло как обычно: он мужал, она старела, я приходил все реже, потому что, вообще-то, мне полагалось давно умереть. И все закончилось бы как обычно – еще лет тридцать спустя, – если бы моему сынку не взбрело в голову поиграть в мессию. Ну, ты знаешь, как это бывает – молодость, ума мало, энергии много, а мясной мир ужасно несовершенен. Достаточно увидеть прокаженного, несправедливую казнь, мертвеца и старика вроде меня – и начинаешь задавать себе вечные вопросы. Но я и с себя вину не снимаю – это все мои проклятые эманации. Без них парень, может, так и остался бы простым миллионером.
Я чуть было не совершил очередную оплошность и не зевнул во весь рот. Пока что рассказ Леонардо вызывал у меня только скуку. Когда он говорил «знаешь, как это бывает», хотелось ответить: «Да знаю я, знаю». Еще бы мне не знать. Сам когда-то баловался чем-то вроде этого. Действительно, трудно справиться с искушением, когда эти бедолаги, рожденные мясом и обреченные умереть мясом – то есть очень скоро и очень болезненно, – взывают к тебе, просят тебя о помощи и заступничестве, а если и не просят, то приписывают тебе авторство многих своих бед и проблем. Насколько я помню, они называли меня Самаэлем…