Между Третьим и Четвертым - стр. 12
Обычно пожилые люди глуховаты бывают, а эта нет. Выскакивала на крыльцо и ругала нарушителей настолько громогласно, насколько умеет бывшая учительница, очень-очень пронзительно, от того ее же собственное сердце обливалось кровью, стучало всю ночь далее торопливо и гулко, мешая уснуть, а мальчишки, попрыгавшие с деревьев на улицу злились за порванные штаны да неудачную экспедицию, отвечали ей, прячась за палисадником, взрослыми матерками. И днем доводили старушенцию, стуча по забору палкой и убегая с довольным хохотом. Жаловалась пенсионерка всем прохожим людям подряд, стоя днем возле своей калитки, от недосыпания и полного расстройства нервной системы лицо ее потемнело синью, под глазами совсем черно сделалось, ну, извините за сравнение, вылитая ведьма. Опершись на клюку, жалобно и зло взывала к знакомым и незнакомым прохожим, прося избавить от надоеданий мальчишек, воздействовать как-то на проходимцев-извергов.
Женщины с Третьего Прудского переулка и соседних улиц сочувственно выслушивали ее плачи и стоны, тут же клятвенно обещая поговорить «со своим», наказать, оттаскать за чупрыну, призвать к порядку, одним словом, утешали беднягу, рыдающую у себя на пороге, как только могли. Но подростков самых разных на квартальном перекрестке по школьной дороге шляется уйма, всех за вихор не перетаскаешь, когда «позлить ведьму» стало развлечением чуть не для всего подрастающего поколения. Эх, знали бы соседи, какое наказание выпадет им впоследствии, назначили бы дежурных охранять спокойствие одинокой учительницы, отдавшей годы и жизнь без остатка школе номер тринадцать, но никто не думал о грядущей беде, не гадал. В конце концов измученная учительница отмаялась – умерла. Приехавшая из деревни родственница скоренько похоронила тетку и, не дождавшись девятого дня, продала домик что-то очень задешево, уехала восвояси, будто кто гнал ее отсюда железной метлой, даже лица не запомнили, так племянница торопилась.
Скоро на место учительницы вселился старичок. Сам себе одинокий, без старушки, без детей и внуков. Одет чистенько, опрятно и скромно, сразу видно, что не пьяница: рубаха светлая, с длинными рукавами, брюки не латаные, ремешком плетеным подпоясаны, на голове фуражка с козырьком на глаза низко надвинута. Возможно, дети где в городе живут. Мужской силы в плечах – ни грамма не осталось, косточки под рубахой торчат одни. Худенький такой, изжитой. Ясно дело: бабка, небось, преставилась, дети папашу из деревни забрали, сняли с насиженного места, в город перевезли, чтобы под боком был, не затосковал, с огородиком да внучками возился. Ну, этот долго здесь не продержится – замучает беспризорная шпана.
Откуда она только взялась в нашем тихом, спокойном месте? А отцов в семьях нет, от того в руках их держать некому, острастки лишены оказались. Даже те мужики, что с фронта вернулись, все изранены, калеки, да к наркомовским граммам водки приучены, спились дома окончательно, перевыполняя норму, какие из них воспитатели? Уличная вольница деток воспитывает, и плоды, что называется, на лицо. Ох, замучает старичка стуками в забор днем да ставни ночью орава уличная, беспардонная, сведёт, как бабушку-учительницу с ума, веселья своего дурного ради. Ранетки заломают, огород вытопчут, стекла оконные камешками разобьют, в форточку открытую песка накидают. Эх, дедушка милый, не туда ты прибился для упокоения, сидел бы на родном месте до конца, а коли край подошел – подавался в тайгу к медведям, в скитах скрылся вечным странником, глядишь, целей бы оказался и прожил доле. Так рассуждали меж собой соседки, качая жалостливо головами.