Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути - стр. 9

До опубликования воззвания к нему присоединились Александр Вольский (Варшава), Е. А. Ляцкий (Стокгольм), М. Смилга-Бенарио (Мюнхен), В. Горвиц-Самойлов (редактор газеты «Варшавское слово»), К. М. Вольницкий (Львов, редактор газеты «Прикарпатская Русь»). Обращает на себя внимание значительное число редакторов и деятелей различных эмигрантских изданий, что позволяет предположить наличие подобных взглядов у читателей данных печатных изданий.

Примером такого положения могут служить дошедшие до нас воспоминания В. Б. Станкевича о его выборе между фронтами в начале Гражданской войны: «Все фронты составляют лишь осколки прежнего целого, обломки единой политической правды. На каждом из них имеются лично знакомые люди, которым и верю не менее чем самому себе, и которые теперь искренне и честно думают, что благо народа и даже человечества зависит именно от победы их линии поведения. Куда же мне пойти? К Деникину, представителю военно-национальной идеи, с которым шла работа в течение всей войны, и вместе с большинством моих друзей бороться с большевиками за то, что они исказили идеи революции? Или к литовцам, т. к. я по происхождению литовец, и вместе с друзьями отстаивать независимость Литвы? Или пойти к украинцам, на чьей гостеприимной территории я находился и которые тоже бились с большевиками? Или к донцам, по знакомству с Красновым, который примет прежнего комиссара гостеприимнее, чем непреклонный Деникин? Или к грузинам, которые отстаивают близкие мне идеи самоопределения народов и где работают бывшие соратники Церетели и Вайтинский? Или к Колчаку и Дитерихсу, торжественно подвигающимся к Волге? Или к их противникам в Сибири, которые не могут простить ему разгон Директории, изгнание из России моих друзей? Или к полякам – ведь мой родной язык польский? Или в Одессу, где были французы, военным гением которых я всегда восхищался? Или в Архангельск к англичанам, первенство культуры которых я всегда признавал и гегемонию в мире давно предчувствовал и ожидал? Или к немцам – ведь я в начале войны собирался защищать их, если война закончится разгромом не их милитаристского правительства, а самого народа? Или, наконец, к большевикам – ведь они остатки русской свободы и революции, у них был бы предоставлен наибольший простор, и даже в военной среде там я нашел бы людей, к которым отношусь с полным уважением…»[42]

При анализе миротрудовского документального наследия выделяется три основополагающих компонента идеологии данной организации: декларативный пацифизм, непоследовательная аполитичность и возвращенчество на родину.

Пацифизм как основа идеологии организации определяется, скорее всего, ее первоначальной социальной базой, а именно – русскими военнопленными, интернированными в Германии. Для них прекращение всех военных действий и скорейшее возвращение на родину были самыми сильными желаниями. Объективно в их пацифизме были заинтересованы как германские власти, так и большевики, не желавшие участия военнопленных в военных действиях на стороне антибольшевистских сил.

Аполитичность, провозглашаемая организацией «Мир и труд», была очень выгодна в тех условиях, когда прежние политические партии в антибольшевистском общественно-политическом лагере потерпели поражение в Гражданской войне в России, а большевизм был неприемлем для многих русских военнопленных, интернированных в Германии. Декларируя аполитичность, можно было легко огульно критиковать всех политиков, играя на примитивных струнах массового общественного сознания русских военнопленных. Объективно подобная критика должна была изолировать сторонников миротрудовских идей от влияния всевозможных эмигрантских политических партий и организаций, что опять было на руку советской власти. При этом критические высказывания в адрес большевиков звучали в далекой Германии, а потому не носили принципиального характера и не могли быть опасны для коммунистов. Кроме того, аполитичность организации «Мир и труд» была непоследовательной: критика политиков Запада и антисоветского лагеря была развернутой, а критические замечания в адрес советского руководства касались лишь отдельных, наиболее известных, но не принципиальных пороков политики большевиков.