Место для жизни - стр. 2

Лестница – хорошее нужное приспособление, особенно если один ее конец упирается в облака. Ясно, что не заведет в гнилое, гиблое место. Наверху лучше и чище. Под горой, в месте, где заканчивается мусульманская деревушка, и автобус въезжает в город, стоит малопонятное, на первый взгляд, сооружение. Это она. Лестница Иакова. Настоящая лестница, скелет, с ребрами на просвет. Стремянка, как положено, постепенно сужающаяся к верхушке и напряженно изогнутая, как трап к самолету, только круче. Указатель – Вефиль. Мы его как раз проезжаем. Сегодня лестница не достает до облаков, они чуть выше. Ангелов не видно. Вокруг осенняя явь, сумеречный пейзаж, начало большого города.

Самые знаменитые восхождения в небо совершались именно отсюда. Не в Непале, не с космодромов, без многотонного альпинистского снаряжения и огнедышащих ракет. Первая ступень, вторая ступень… Ничего нет этого. Мохаммед подъехал, слез, привязал коня, тоже, кстати, за камень, их здесь так много, что без камней нигде не обходится, хоть строить, хоть побивать, и полез сквозь семь небесных сфер, пока не добрался до самого Аллаха. Конь остался ждать хозяина, тоже ангельского происхождения с павлиньим хвостом. Таким его запомнили очевидцы. А до него еще один вознесся. Ангел отвалил камень от входа в пещеру, где лежало тело. И еще сидел, дожидался, пока подойдут люди. Убедился и только тогда исчез. И все они, кто поднялся отсюда, возвращались. Оставим сомнения сомневающимся, их не переубедить. И не нужно. Сомнения можно скрыть под иронией, отправив на небо самого барона Мюнхаузена. Но кто оставит камень здесь на земле и назовет его Вефиль – Дом Божий? Оставит, чтобы вернуться.

На юге осень приходит незаметно, мелкими шажками, чуть потревожит и отступает. Медлит, тянет время, дает привыкнуть прежде, чем утвердится окончательно. Дождик прошел, тучку занесло. Небо побелело и выцвело. Постепенно подступает это настроение и смиряешься с ним легкомысленно, без огорчения северян – что было и прошло. Этого нет. Тут ничего не запасаешь впрок – ни загара, ни дров, ни банок с вареньем. Зачем? Осень – не сезон, а, пожалуй, передышка от бесконечного знойного лета. Только станет надоедать, и вот уже Иудейская пустыня пылает буйным весенним цветом.

И все же самые сильные ощущения дает именно осень. Страна проступает в ней загадочно и размыто, как проступают абрисы и силуэты из-под плывущего над землей тумана. И пытаешься угадать, что там, в этом сумраке, и сам туман кажется растекшимся беспокойным временем, в которое вглядываешься почти наугад, что там за завесой. Осенний сумрак сродни тревоге, поселившейся в беспокойной еврейской душе. Она там, и, кажется, навсегда.

В такое бессветное осеннее утро, еще до шести, я вышел на дорогу и стал ждать автобус на Бершеву. Предстояло совершить междугородний переезд длиной в два часа. Расстояние здесь измеряют временем, ровно через половину страны. Сами можете судить. Автобус подкатил мягко, я вошел, и сразу окунулся в сосредоточенное молчание рано вставших людей. Впереди еще сидели, а дальше сонные запрокинутые головы торчали, ни одна прямо, а сломленные сном. Мест сзади казалось много, но я решил остаться при входе и уселся наискось от водителя. Не оборачиваясь, он сказал резко, я не понял – кому и что, но сзади, от молчаливых мужчин объяснили на русском. – Это он вам. Пересядьте. Вы закрываете обзор. – Родной язык забывается так, как подступает глухота, человек перестает его слышать и говорит от того громко и будто спотыкаясь. Впереди сидели офицеры или старослужащие, больно серьезны были их лица. Я взял сумку и послушно отправился вглубь автобуса, ощущая себя в некоторой степени изгоем. И удивился, потому что с виду полупустой автобус оказался полон. Везде спали, не заметные из-за высоких спинок, и везде погромыхивало, позвякивало в такт убаюкивающему плавному движению. Повсюду в проходах были свалены мешки и, небрежно растыканное между сиденьями, стояло и лежало оружие. Все выглядело на редкость буднично, даже полудетские белесые в утреннем свете лица парней и девочек, которые явно не хотели терять времени и старались удержать единственное, что еще осталось от воскресенья – несколько минут беспокойного дорожного сна. Cтранный мир подростков с оружием, без радостного ожидания игры, мир без приключения, кипучей романтики, мир работы и обязанностей. Это было ощущение войны. Мое поколение не испытало его, оно лишь присутствует, как растворенная в крови углекислота, и отзывается, не узнанное и не пережитое, слабым напоминанием прошлого. А здесь все наоборот – известное до последнего закоулка сознания, перетекающее из недели в неделю, изо дня в день предчувствие хрупкости и неизбежных потрясений. Взрывов, крови, расставаний и потерь, и в этой будничности – изнанка жизни этой страны, ее выбор и стойкость в каждодневном и привычном утреннем разъезде.