Место для нас - стр. 6
– Я рад, – произнес Дэвид.
– Теперь тут все не так. Никого из прежних знакомцев нет. Вокруг одни банкиры да адвокаты. Или молодежь. Я никого не знаю. – Ее глаза под густой челкой наполнились слезами. – Далеко до Мюриел-стрит, где ты живешь, да?
Он кивнул. Теперь ему здесь было не место. Он надеялся, что потом удастся прогуляться, но эти улицы для него по-прежнему были наполнены страхом. Дэвиду вдруг нестерпимо захотелось оказаться дома, в залитом солнцем кабинете, и чтобы было слышно, как в кухне поет Марта… Дэвид часто заморгал. Дейзи уехала, да? Флоренс тоже… А Кэт с нами? Нет, уехала и Кэт. Все уехали.
– У тебя есть еще дети? Прости, я ведь ничего о тебе не знаю. – Дэвид смущенно рассмеялся.
– Ты помнишь: я не хотела, чтобы мы с тобой общались, – сказала Кэсси. – Послушай, у нас обоих своя жизнь. Нет, у меня нет детей, Дейви. У нас с Терри не было детей. – Она посмотрела на него заплаканными глазами. – Ты понимаешь, о чем я.
Дэвид положил руку поверх руки Кэсси.
– Но вот объясни: зачем ты захотел меня увидеть? После стольких лет.
Дэвид поерзал на стуле.
– Я умираю, – сказал он и улыбнулся, стараясь не обращать внимания на боль, которая никогда его не покидала.
Серые глаза Кэсси широко раскрылись.
– Дейви… Рак?
Ему всегда нравилось, как протяжно она произносит гласные. «Раак». Типично лондонское произношение. Сам он от него избавился намеренно. Очень старался как можно скорее научиться говорить иначе.
– Нет. Сердце. – Дэвид сжал пальцы в кулак и разжал – как ему показывал доктор. – Умирает сердечная мышца. Больше не хочет работать. В один прекрасный день я просто… пфффф. И все.
И тут у нее закапали слезы. Маленькие черные кружочки появились на свежеотполированной крышке стола.
– Ох, Дейви.
Он ничего не сказал Марте. Знал обо всем только его сын, Билл. И когда Кэсси обняла его, подставив ему под голову свое плечо, сотрясаемое беззвучными рыданиями, Дэвид вдруг осознал, что она – единственное, что связывает его с тем, откуда он родом. Многие годы он старался забыть ту жизнь и стремиться к другой, золотой жизни, которую он пообещал себе и которой заслуживала Марта – и все только ради того, чтобы теперь так страстно, так одержимо вновь разыскивать свое прошлое.
«Понимаете, некоторые работы… – болезненно морщась, проговорил сегодня утром Джереми, директор галереи на Дувр-стрит. – Я не уверен, что их стоит выставлять. Какая будет реакция… Надо же учитывать чувствительность зрителей. Вот эта работа, например».
Он подвинул к Дэвиду картину, выполненную акварелью, гелевой ручкой и тушью.
На любую из своих работ Дэвид смотрел, прижав руки к бокам, – так легче вспоминалось, что перед ним, почему он это зарисовал и как тогда все было. На самом деле этот рисунок он помнил хорошо. Разбомбленный квартал в Лаймхаусе[6]. Он ходил туда утром после бессонной ночи. Ракеты «Фау-2» начали падать на Лондон уже в конце войны, и они были намного страшнее бомб времен «Блица»[7]. Ракета летела почти бесшумно. Ты ее слышал, только если ракета не летела прямо на тебя. А если она летела на тебя, то ты ее слышал, когда было уже слишком поздно.
С того дня, когда на их улицу упала бомба, Дэвид спал мало и плохо. Ему снилось, будто он вытаскивает из-под обломков мать и сестру и они вместе бегут куда-то в безопасное место. Нет, не в убежище, а далеко-далеко, за город, где есть деревья, а мертвых людей нет. И еще нет отца – огромного и черного, от которого пахнет пивным перегаром и чем-то другим, чем пахнут мужчины.